Центральная Азия: От века империй до наших дней

Если вы когда-нибудь захотите написать о Таджикистане, пожалуйста, не совершайте ошибку большинства европейцев, которые к нам приезжают, не опускайтесь до клише, связанных с экзотикой, не восхищайтесь великолепием хаоса… Пожалуйста, не распространяйтесь о красоте нашей одежды, пестроте наших кишлаков, о тайне, скрытой под женскими паранджами, очаровании отдыха на коврах под тенистыми платанами, о сладких монотонных песнях наших акынов, зеленом чае из пиалы и поедании плова руками. На самом деле ничего особенно чарующего во всем этом нет. Возьмите любого культурного центральноазиата, культурного в современном смысле этого слова, – для него большинство местных обычаев символизируют отсталость, незнакомство с элементарными правилами гигиены и санитарии{179}.

Преодоление отсталости, стремление догнать остальной мир, искоренение вредных обычаев – джадидов вполне устроили бы эти устремления. Многие националисты и многие национальные государства в XX веке преследовали аналогичные цели. Советы утверждали, что им удалось все это реализовать лучше всех. Зимой 1932/33 года Лэнгстон Хьюз, великий американский поэт, несколько месяцев провел в Центральной Азии (он называл ее «пыльным, разноцветным хлопковым югом Советского Союза»). Он смотрел на советскую Центральную Азию через призму расы. Самым примечательным в Центральной Азии ему показалось отсутствие сегрегации по цвету кожи. «Я отправляюсь из Москвы на юг, и никто не обращает внимания на то, что я небелый, и людей, которые едут со мной в поезде и чья кожа гораздо темнее моей, – их тоже никто не дискриминирует», – писал он. Он встретил «человека, почти такого же смуглого, как я», а тот оказался мэром Бухары. «В ходе нашего разговора я узнал, что в Центральной Азии есть много городов, где темнокожие мужчины и женщины занимают должности в правительстве – много, много таких городов. И я вспомнил Миссисипи, где негры составляют больше половины населения, но никто никогда не слышал о мэре-негре»{180}. Новый порядок вдохновлял его этой отменой различий:

Джентльмены… которые писали прекрасные книги о поражении плоти и торжестве духа… любезно выйдут вперед и заговорят о Революции, где торжествует плоть (и дух)… а сотни тысяч молодых людей утоляют жажду духовного роста, знаний, любви и размножения, с тел и душ падают оковы, и Господь не говорит, что простолюдин не может жениться на его дочери, а раввин не проклинает союз иудея с язычницей, а Киплинг не пишет, что «этим двоим не сойтись никогда» – ибо эти двое уже сошлись…{181}

Подобные настроения служат нам важным напоминанием о том, что миллионы людей в колониальном мире очаровывают идеалы прогресса и культуры, а также надежда покончить с прошлым, с неравенством и различиями. Они иллюстрируют также и контраст между царскими и советскими порядками.

Советская Центральная Азия выглядела привлекательной и для Синьцзяна. В глазах многих жителей Восточного Туркестана автономные республики, право на собственный язык и присутствие выходцев из Центральной Азии на руководящих должностях резко отличались от власти ханьцев у них на родине. Синьцзян был единственным исключением из общей изоляции советской Центральной Азии от остального мира. Трудовая миграция из Синьцзяна снова набрала обороты после 1921 года, и советская Центральная Азия по-прежнему считалась лучшим выбором для восточных туркестанцев, стремившихся получить современное образование. С середины 1920-х годов небольшие группы студентов из Синьцзяна стали приезжать в советские учебные заведения и имели возможность присмотреться к обществу, которое все больше отличалось от их собственного.