Центральная Азия: От века империй до наших дней

В 1983 году Юлиан Бромлей, глава Института этнографии в Москве, утверждал, что советская экономическая политика не учитывала национальные традиции региона, которые якобы удерживали жителей Центральной Азии от того, чтобы трудоустраиваться в отрасли, не соответствующие этим традициям. Бромлей был одним из главных сторонников концепции этногенеза – идеи о том, что различные этносы (этнические группы) исторически развиваются путем генетического смешения, и поэтому каждый этнос генетически уникален. Концепция была спорной, поскольку заявляла о генетической природе наций и подчеркивала их специфику, тем самым ставя под сомнение универсальность марксизма и советского проекта. Теперь Бромлей фактически утверждал, что жители Центральной Азии генетически не приспособлены к промышленному труду. Политические последствия были очевидны: больше не было никакого смысла инвестировать в индустриальный сектор в регионе. Другие российские антропологи заговорили о том, что испытывают отчаяние из-за неспособности жителей Центральной Азии порвать со своими традициями и войти в индустриальную современность. Кульминацией аргументации такого рода стала книга Сергея Полякова, который нарисовал картину общества, пропитанного «традиционализмом»: феномен, который представлял собой «полное неприятие всего нового, привнесенного извне в привычный, "традиционный" образ жизни. Традиционализм не просто борется с новизной; он активно требует постоянной корректировки образа жизни в соответствии с древней, исконной, или "классической", моделью"»{373}. Согласно этому пессимистичному анализу, за советский период в Центральной Азии ничего не изменилось, поскольку силы традиций победили все попытки модернизации. Этот регион был чуждым, и ассимилировать его было заведомо невозможно. Аналитический подход такого свойства ставил под сомнение не только советскую политику, но и саму природу советского проекта. «Если универсалистское видение несостоятельно, – указывает Артемий Калиновский, – тогда какова была роль и цель Советского Союза?»{374}

Чистка в Узбекистане вызвала глубокое недовольство не только среди партийной элиты, но и среди населения в целом. Следственные группы и посторонние лица, назначенные на высокие должности, именовались «красным десантом» республики. Однако к первому открытому конфликту попытка Москвы продемонстрировать свою власть привела в Казахстане. 16 декабря 1986 года толпа казахских студентов собралась перед зданием Центрального комитета Коммунистической партии Казахстана в знак протеста против отстранения Кунаева. Тот факт, что его сменил русский, причем даже не из Казахстана, превратил недовольство в протест. Ночью власти отправили войска для разгона многотысячной толпы. За следующие три дня демонстрация переросла в беспорядки, которые жестоко подавили. Были значительные жертвы, и, по осторожным оценкам, число погибших составило около 200 человек. Это был первый публичный протест в горбачевском Советском Союзе против диктата центра. В Казахстане протест стал известен как Желтоксан, или Декабрьское восстание. Советские власти замяли дело сразу после окончания протеста, но пару лет спустя именно на его основе будут формироваться платформы многих демократических организаций в Казахстане.

Центральная Азия после реформ сильно отличалась от того, чем она была в 1917 или в 1953 году. Теперь в каждой республике было свое образованное население, своя национальная интеллигенция, которая в состоянии была четко формулировать общественные позиции. В эпоху гласности интеллектуалы – экономисты и технические специалисты, а также писатели, поэты и кинематографисты – обрели свой голос. Журналы, которые издавали разного рода институции, и союзы писателей каждой республики стали трибунами для новых ораторов, и предметом дискуссии могло оказаться что угодно. Эта национальная интеллигенция была в значительной степени продуктом позднесоветского периода: социальная мобильность породила ее, а инвестиции в академический сектор обеспечили ей трудоустройство. В каком-то смысле она была очень советским явлением. В целом она была лояльна по отношению к государству и мыслила советскими категориями. Критика, которую она артикулировала теперь, тоже была советской, но от этого не менее разрушительной.