Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории

Впрочем, зачем показывать, если Райху и так всё ясно. А раз ясно, то, настаивает сочинитель, именно «семейный империализм воспроизводит себя в империализме государственном», из чего следует вывод, который Райх, однако, не рискнул сделать. А именно: не только государство, как самость, но и освящённые традицией формы его правления, включая институт монархии, – в принципе являются слепком фашизма. Но, если так, тогда всю историю человечества следует определить как фашистскую(!), в особенности, если в событиях «замечен» патриотизм, героизм, или – упаси Боже! – имперское начало. Ибо (по Райху) герой, как и всякая сильная личность в ипостаси гражданского долга и верности Отечеству – с древнейших времён и до райховских инсинуаций – это реализовавший, либо ещё не реализовавший себя фашист, что не было бы большой бедой, если бы фашизм не был здесь отождествлён с поистине чудовищным нацизмом.

Итак, приняв правила игры, по закону обратной связи к антифашистам отнесём в первую очередь тех, кто не обладает ни силой духа, ни свободной волей, необходимыми в устроении общества и государства, ни – это уж точно! – честью и отвагой для защиты Отечества. Придётся отнести к к антифашистам и морально падших, а так же ничтожных во всех случаях и обстоятельствах людишек, социальных доходяг, духовных уродов и психически больных. То есть всех тех, кому чуждо духовное и физическое здоровье, творческая инициатива и стремление к внутренней чистоте. Тех, кто боится всех этих качеств как чёрт ладана; кто не способен к духовному подъёму, мужественному поступку и созидательному действу, и, конечно же, – к «насилию» над собой для приобретения вышеупомянутых свойств. Но тогда, помимо самого Райха, к этой публике следует отнести духовных дегенератов от политики, мутантов от «науки» и «философии», а так же наследующих предельно вульгарные «ценности» сексуальных страдальцев, – как нетрадиционно ориентированных, так и «обрезывающихся» от первичных и прочих половых признаков. Словом, впитав в себя массу человеческих пороков и став данностью, либеральный антифашизм становится знаменем «нормальной» дегенеративности. Райху вторит Адорно, метавшийся между музами, музыкой и марксизмом. Обладая тонким слухом, поклонник Клио умел расслышать нотки фашизма (напомню, – в теперешнем сознании рокированного с паф) даже в минорных патриархальных наставлениях «отцов». В каждой атаке на нравственность, меняя направленность своей ненависти и сочетая акценты в ней, Адорно не менял лишь цели. Обычно ею служило разрушение религиозности, удерживающей на плаву морально-нравственные устои общества. «Отец, – по Адорно, – это упёртый патриот и приверженец старомодной (христианской, понятно. – В. С.) религии».

Ещё дальше шёл Жан Поль Сартр. Если некогда Михаил Бакунин восклицал: «я ищу Бога в революциях», то Сартру он вовсе не нужен: «Бог должен быть убит в душе каждого, с корнем вырван из сердца и ума». По Сартру, человек «вброшен» в мир, в котором обретает дикую свободу: «Нет ничего ни над нами, ни перед нами в светлом царстве ценностей, нет оправдания и извинения за содеянное нами. Мы одиноки и покинуты». А раз так, учит Сартр, – каждый человек находится в неповторимой жизненной ситуации, которая не связана с всеобщими законами нравственности. Однако, существуя в реалиях меняющегося мира, «осуждённый на свободу» человек не свободен даже у Сартра, поскольку он всё же зависит от «диких» обстоятельств. И то, что человек каждый раз не находит достаточных оснований, чтобы добродетель предпочесть преступлению, – это вопрос не свободы, а выбора, основанного на предпочтениях, не имеющих прямой связи с этическими категориями, включающими как «свободу», так и «несвободу».

Жан Поль Сартр