Цепи свободы. Опыт философского осмысления истории

Но только ли чуждая обществу апологетика «сексуальной революции» и кованый сапог сильной власти заставляли Райха пускаться по Европе во все тяжкие? [54]

Нет, не только. Райх как чёрт ладана боялся ещё религии, культуры, государственной (тоталитарной, в его понимании) власти, и, конечно же, люто ненавидел проявление народного духа особенно в его национальной ипостаси. Потому не только проповеди докторов теологии, но и тексты, подобные указам Правительства Франца фон Папена (1932) о воспитании молодёжи заставляли его судоржно хвататься за шляпу и «кобуру»… ручной клади. В воззвании фон Папена, в частности, говорится следующее:

«Воспитание подлинного уважения к государству должно дополняться и углубляться немецким образованием на основе исторических и культурных ценностей немецкого народа… путём погружения в героическое наследие нашей нации…».

Надо полагать, одна только эта фраза заставляла распространителя вируса безграничной свободы вертеться в кресле, словно бес на раскалённой сковородке. Следующие же требования Правительства приводили его в особое неистовство. Подумать только: «Воспитание уважения к государству и обществу черпает внутреннюю силу в христианских истинах. Преданность и ответственность перед народом и отечеством глубоко коренится в христианской вере. Поэтому мой долг, – писал фон Папен, вызывая бешенство у Райха, – неизменно заключается в обеспечении правильного и свободного развития христианской школы и христианских основ образования».

Словом, было от чего приходить в неистовство апостолу бескрайних свобод. Это ж надо: в воззвании Правительства, как назло возглавленного потомком древнего немецкого рыцарского рода, – нет ни (эмансипированной в наше время) терпимости к разнообразным патологическим отклонениям, ни политкорректности. То есть той «политической вежливости», которая напоминает о себе всякий раз, когда вопрос ставится принципиально, а вещи именуются без оглядки на социально-политический, секс-менынинский и прочий антураж. Ясно, что в такого типа воззваниях консерваторов и духу не было ни либерализма «без берегов», ни свободной от нравственности демократии. Вот он, пример добровольного подавления свободы – вот он, оголтелый тоталитаризм, фашизм и ещё чёрт знает что!

И в самом деле, – что это за общество, в котором, опять цитирую В. Райха: «Христианство и национал-социализм не признают существование сексуальности вне рамок обязательного брака»?! Может, что другое и мог, но вот «греха» добрачного целомудрия Райх ну никак не мог простить не только христианству, но даже и социал-демократам!

И вот ведь ещё напасть, – не только профашистское правительство, но и молодёжные организации были заодно с «капиталистами и эксплуататорами»: «Мы требуем, – обращался в 1932 г. к правительству Молодёжный центр Берлина, – чтобы государство использовало все возможности для защиты нашего христианского поколения от пагубного влияния похабной прессы, непристойной литературы и эротических фильмов, которые унижают и фальсифицируют национальные чувства…».

Но откуда взялись, из чего сложились и чем обусловлены были их столь бескомпромиссные, жёсткие и принципиальные требования? Чем конкретно был вызван бьющий через край гнев молодых германцев?

Дабы полнее раскрыть тезы, заявленные в предыдущей главе, вернёмся ещё раз к европейским реалиям после заключения Версальского мира.

Каверзность этого «мира», граничащая с бесчеловечностью, поставила Германию на грань исчезновения, обусловив трагическое развитие событий в Европе и остальном мире. Живя по законам джунглей, которые сами и создали, державы-победительницы решили поставить вне закона объявившегося «короля джунглей» (Германию). Идея запереть в железную клеть «политического нарушителя» была и нелогична, и недальновидна. Понимая её порочность, глава английского правительства Ллойд-Джордж в марте 1919 г. предупреждал в своём «меморандуме из Фонтебло» о том, что «суровый договор» неизбежно вызовет у немецких политиков реваншистские устремления. Главнокомандующий союзными войсками маршал Фердинанд Фош после подписания договора (28 июня 1919 г.), подводящего итоги I Мировой войны, без обиняков заявил: «Это не мир, а перемирие на двадцать лет». Зная цену таковому «перемирию», Уинстон Черчилль считал I Мировую лишь началом большой тридцатилетней войны в Европе. Эти предвидения политических дельцов являют собой наиболее осмысленное представление о тогдашнем положении дел. Схожие предостережения в те же времена высказывали в кулуарах «большой» политики и функционеры власти.

Но, насколько реальны были их опасения? Может, они были чрезмерно преувеличены?

Глава шестая Триумф воли и тщета власти