Цезарь

«Что же касается него [Каталины], — говорит Саллюстий, адвокат-демократ, оставивший после себя такие прекрасные сады, что они еще и сегодня носят его имя, — то это был человек, наделенный одной их тех редких телесных конституций, какие способны легко переносить голод, жажду, холод и ночные бдения, а также дерзким, хитрым и изворотливым умом; способный на любые притворства и любые утаивания; жадный до чужого добра, расточительный в отношении собственного; красноречием обладавший в большой степени, здравомыслием — ни в малейшей и беспрестанно строивший несбыточные, невероятные планы!»[19]

Из чего следует поучительный вывод: Саллюстий, как видно, не жалует этого человека.

Что же касается внешнего облика, то он имел мертвенно-бледное беспокойное лицо, налитые кровью глаза и прерывистую походку; наконец, черты его лица несли отпечаток той неотвратимости судьбы, какую в эпоху античости Эсхил придал своему Оресту, а в наше время — Байрон своему Манфреду.

Точная дата его рождения неизвестна, но, должно быть, он был на пять или шесть лет старше Цезаря.

Во времена правления Суллы он буквально купался в крови; про него рассказывали неслыханные вещи, в которые нынешние воззрения позволяют верить лишь с немалыми оговорками; его обвиняли в том, что он был любовником своей дочери и убийцей своего брата; уверяли, будто, желая снять с себя обвинение в этом убийстве, он сумел внести имя мертвого брата в проскрипционные списки, как если бы тот был еще жив.

У него были причины ненавидеть Марка Гратидиана.

Он притащил его — это по-прежнему говорит предание, а не мы, — он притащил его, повторяем, к гробнице Лутация, сначала выколол ему глаза, потом отрезал ему язык, кисти рук и ступни, а затем, наконец, отрубил ему голову и на глазах у всего народа нес ее в окровавленной руке, следуя от Яникульского холма до Карментальских ворот, где в то время находился Сулла.

Кроме того, как если бы на него должны были пасть все возможные обвинения, говорили, будто он убил своего сына, чтобы ничто не препятствовало его женитьбе на куртизанке, не желавшей иметь пасынка; будто он отыскал серебряного орла Мария и приносил ему человеческие жертвы; будто, подобно главарю того обагренного кровью сообщества, которое пятнадцать лет тому тому назад было раскрыто в Ливорно, он приказывал совершать бесцельные убийства, дабы не утратить привычки убивать; будто заговорщики вкруговую пили кровь убитого человека; будто они намеревались умертвить сенаторов; наконец, — и это куда больше касалось простого народа, — будто в его намерения входило поджечь город со всех сторон.

Все это крайне неправдоподобно.

Мне кажется, на беднягу Катилину пал выбор быть козлом отпущения своего времени.

Кстати говоря, такого же мнения придерживался и Наполеон.

Откроем «Памятные записки с острова Святой Елены» на дате 22 марта 1816 года:

«Сегодня император читал в римской истории о заговоре Катилины и не мог понять его в том виде, в каком он там обрисован. "Каким бы негодяем ни был Катилина, — сказал он, — у него должна была быть какая-то цель, и эта цель не могла состоять в том, чтобы царствовать над Римом, коль скоро его упрекали в желании поджечь город со всех сторон". Император полагал, что это была скорее какая-то новая мятежная группировка, вроде группировок Мария и Суллы, на главаря которой, после ее провала, обрушились все избитые обвинения, какие всегда сыплются на заговорщиков в подобных случаях».

Своим орлиный взором император был способен видеть во тьме времен столь же ясно, как и сквозь дым сражений.

Впрочем, момент был благоприятным для революции.

Рим разделился на богатых и бедных, на миллионеров и банкротов, на кредиторов и должников; ростовщичество было в порядке вещей, и законная ставка составляла четыре процента в месяц.

Покупалось все, от голоса Куриона до любви Сервилии.

Старый римский плебс, племя воинов и землепашцев, становой хребет Рима, разорен.