Цезарь

«Богов и людей призываем мы в свидетели, император, что если и взялись мы за оружие, то вовсе не для того, чтобы подвергнуть опасности отечество или угрожать нашим согражданам; мы хотим лишь защитить самих себя от противозакония. Несчастные и разоренные, почти все мы по вине алчности и произвола наших заимодавцев лишены отечества, доброго имени и достояния. Нам отказывают даже в праве ссылаться на древние законы; нам не позволяют отказаться от нашего имущества ради сохранения нашей свободы: так велико жестокосердие ростовщика и претора! В древности сенат нередко проникался жалостью к римскому плебсу и своими указами облегчал его бедственное положение; да и в наше время родовые наделы, сверх меры обремененные долгами, также были частично освобождены от них, и, с согласия всех порядочных людей, было позволено выплачивать медью то, что надлежало выплачивать серебром.[20] Нередко случалось прежде и так, что плебс, побуждаемый честолюбивыми желаниями или возмущенный обидами со стороны магистратов, отдалялся от сената; но что касается нас, то мы не требуем ни власти, ни богатства, этих главных причин вражды между людьми. Нет, мы требуем только свободы, которую гражданин согласен потерять лишь вместе с жизнью, И потому мы заклинаем тебя и сенат принять во внимание нужды наших сограждан. Верните нам право быть под защитой закона, право, в котором нам отказывает претор; не вынуждайте нас предпочесть смерть жизни, которую мы влачим, ибо наша смерть не останется неотмщенной».[21]

Оцените этот манифест, философы всех времен; он имеет вес на весах истории; не напоминает ли он вам девиз несчастных ткачей из Лиона: «Жить работая или умереть сражаясь!»?

Чуть выше мы говорили вам, что заговор Катилины вовсе не был заговором, и как раз поэтому связанная с ним опасность, что бы ни утверждал Дион, была подлинной, серьезной, огромной; настолько подлинной, настолько серьезной и настолько огромной, что она превратила Цицерона в отважного героя, способного совершить беззаконный поступок.

Должно быть, Цицерон испытывал сильный страх, если он выказал себя таким храбрым в тот день!

Когда Цицерон мог бежать, разве он не бежал?

Разве семь или восемь лет спустя не бежал он во время бунта, поднятого против него Клодием?

А ведь Клодий не был человеком масштаба Катилины.

В письме, написанном по возвращении из Фессалоники, Цицерон рассказывает, что на Форуме произошла стычка. Противники осыпали друг друга оскорблениями, плевали друг другу в лицо.

«Клодианцы стали плевать в наших ["clodiani nostros conspitare coeperunt"]; мы потеряли терпение, — добавляет Цицерон. И было от чего! — Наши набросились на них и обратили их в бегство. Клодия сбросили с ростр; тогда и я обратился в бегство, опасаясь, как бы не произошло чего-нибудь в свалке ["ас nos quoque tum fugimus, ne quid in turba"])».

He я заставляю его говорить это; он сам говорит это, рассказывает это, пишет об этом своему брату Квинту в письме от 15 февраля (Q., II, 3).

Впрочем, если вы сомневаетесь, почитайте речь Катона.

Уж этот-то далеко не трус, и, тем не менее, ему страшно, очень страшно; и страшно ему, по его словам, да и другим, должно быть, тоже, оттого, что Цезарь спокоен!