Цезарь

Ступив на землю Африки, он упадет, сходя с корабля, и воскликнет: «Ты в моих руках, Африка!»

Никогда у него не будет заранее принятого решения, и действия его неизменно определит случай.

Его гений сам мгновенно разработает замысел, которому он последует.

Он будет вступать в сражение, не имея составленного плана.

Он будет атаковать сразу после перехода, не заботясь о том, хороша или плоха погода; однако он постарается, чтобы дождь или снег били противнику в лицо.

Он никогда не погонится за врагом, не завладев перед этим его лагерем.

Как только враг покажет ему спину, он уже не даст ему времени оправиться от страха.

В критическую минуту он отошлет прочь всех лошадей и прежде всего свою, чтобы поставить своих солдат перед необходимостью победить, отняв у них возможность бежать.

Если же его войска дрогнут, он в одиночку соберет их и собственными руками остановит беглецов, заставив их, какими бы испуганными они ни были, повернуться лицом к врагу.

Один знаменосец, которого он так остановит, направит на него острие своего копья, и он оттолкнет это копье грудью.

Другой оставит у него в руках свое знамя, и с этим знаменем он пойдет на врага.

После битвы при Фарсале, когда, опережая свои войска, он будет пересекать Геллеспонт на небольшом перевозном судне, ему неожиданно встретится Луций Кассий с десятью галерами, и он возьмет в плен Луция Кассия с его десятью галерами.

Наконец, во время атаки на мост в Александрии ему придется броситься в море и проплыть расстояние в двести шагов, то есть до ближайшего корабля, подняв над водой левую руку, чтобы не замочить записи, которые были при нем, и держа зубами свою боевую куртку, чтобы не оставлять ее в добычу неприятелю.

Итак, он уезжает.

Он уезжает, чтобы затеряться в том варварском и воинственном хаосе, который зовется Галлией и который так подходит его гению.

Ну а мы посмотрим, что за время его отсутствия станет с Цицероном, изгнанным из Италии, с Помпеем, лишившимся популярности, и с Клодием, на какой-то миг ставшим царем римской черни.

XXIX

Мы уже рассказывали, как уехал Цицерон.

Множество знамений — а вам известно, какое влияние оказывали знамения на римлян и как во всем они видели знамения, — множество знамений указывали, что его изгнание продлится недолго.

Когда он отплыл из Брундизия в Диррахий, ветер, вначале попутный, вдруг поменялся и на другой день отбросил его к тому месту, откуда он начал свой путь. — Первое знамение.

Он снова вышел в море; на этот раз ветер привел его к месту назначения, но в тот миг, когда он ступил на берег, земля заколебалась и море отступило перед ним. — Второе знамение.

И, тем не менее, он впал в глубокое уныние.

Он, непрестанно повторявший, когда его называли оратором: «Зовите меня философом», стал меланхоличен, как поэт, меланхоличен, как Овидий в изгнании у фракийцев.

«Он проводил почти все время, — говорит Плутарх, — в глубокой скорби, почти в отчаянии, не отрывая взоров от Италии, словно отвергнутый любовник».[65]

Меланхолия, эта чисто современная муза, предугаданная Вергилием, — явление настолько редкое у древних, что мы не можем удержаться от желания познакомить читателя с переводом одного из писем Цицерона к брату.

Оно показывает великого оратора с такой стороны, с какой он нам совершенно не известен.

Это письмо, подписанное Цицероном, вполне могло бы быть подписано Андре Шенье или Ламартином.

Оно помечено Фессалоникой и датировано 13 июня 696 года от основания Рима.