«Марк брату Квинту привет.
Брат мой, брат мой, брат мой! И ты боялся, что я, под влиянием какого-то гнева, отправлю к тебе рабов без письма или даже не захочу видеть тебя? Мне сердиться на тебя? Могу ли я сердиться на тебя? Значит — это ты нанес мне удар, твои враги, их ненависть к тебе погубили меня, а не я тебя? То мое прославленное консульство отняло у меня тебя, детей, отечество, достояние. Но я хотел бы, чтобы у тебя оно ничего другого не отняло, кроме меня. Несомненно, от тебя мне достается всегда все почетное и приятное, а от меня тебе — скорбь о моем несчастье, страх за себя, тоска, печаль, одиночество. Я не хотел бы видеть тебя? Наоборот, я не хотел, чтобы ты видел меня. Ведь ты увидел бы не своего брата, не того, кого ты оставил, не того, кого знал, не того, с кем расстался — плачущий с плачущим, когда он провожал тебя, отправляющегося в путь; даже не след его, не образ, а какое-то подобие дышащего мертвеца. О, если б ты раньше увидел меня мертвым или услышал о моей смерти! О, если бы я оставил тебя так, чтобы ты мог пережить одновременно и меня самого и мое достоинство!
Но призываю всех богов в свидетели тому, что меня удержал от смерти один только голос: все считали, что в моей жизни заключена некоторая часть твоей жизни. В этом я погрешил и поступил преступно. Ибо, если бы я погиб, то самая моя смерть легко оправдала бы мою братскую любовь к тебе. Но я допустил, чтобы ты лишился меня при моей жизни, чтобы при моей жизни ты нуждался в других, чтобы при опасностях, угрожающих моей семье, совершенно умолк мой голос, часто защищавший вовсе чужих мне людей. Итак, если мои рабы явились к тебе без письма, то, как видишь, причиной этому был не гнев, а, конечно, подавленность, бесконечные потоки слез и горе.
Знаешь ли ты, с каким плачем я написал это письмо? С таким же, с каким, я уверен, ты его читаешь. Могу ли я когда-либо не думать о тебе или когда-нибудь думать без слез? Ведь тоскуя по тебе, разве я тоскую только по брату? Я тоскую по человеку, который по своей ласковости ко мне является для меня товарищем, по уважению — сыном, по мудрости — отцом. Было ли когда-нибудь что-нибудь приятно мне без тебя или тебе без меня? В это же время я тоскую по дочери, такой любящей, такой скромной, такой разумной, с моими чертами лица, моей речью, моей душой; по прелестнейшему и самому сладостному для меня сыну, которого я, безжалостный и беспощадный, оторвал от своей груди, — этого мальчика, более умудренного, чем я хотел бы, ибо он, несчастный, уже понимал, что происходит; по твоему сыну, твоему подобию, которого мой Цицерон любил как брата и уже почитал как старшего брата! И я не допустил, чтобы меня сопровождала моя преданнейшая жена, самая несчастная женщина, для того, чтобы было кому оберегать остатки, сохранившиеся при нашем общем несчастье, наших детей!
Однако я все же написал тебе, как мог, и дал твоему вольноотпущеннику Филогону письмо, которое, я думаю, впоследствии было передано тебе. В нем я и советую и прошу тебя о том же, что тебе с моих слов сказали мои рабы, — чтобы ты прямо отправился и торопился в Рим. Ведь я, во-первых, хотел, чтобы ты был защитой в случае, если бы нашлись какие-нибудь враги, чья жестокость еще не насытилась моим бедствием; затем я устрашился сетований во время нашей встречи; я не перенес бы расставания и боялся того самого, о чем пишешь ты, — что ты не смог бы оторваться от меня. По этим причинам величайшее зло, что я не видел тебя, горше и тяжелее которого для братьев, связанных глубокой любовью и преданностью, кажется, ничего не могло случиться, было менее горьким, менее тяжелым, чем была бы наша встреча и особенно расставание.
Теперь, если ты способен на то, чего не могу я, который всегда казался тебе мужественным, то воспрянь духом и приободрись, если тебе придется выдержать борьбу. Надеюсь, если только моя надежда сколько-нибудь обоснована, то и твоя неподкупность, и любовь граждан к тебе, и отчасти даже сострадание ко мне послужат тебе защитой. Если же ты освободишься от этой опасности, то, разумеется, будешь действовать, если, по твоему мнению, можно будет что-нибудь для меня сделать. Об этом, правда, многие пишут мне многое и выражают надежду, но не вижу, на что мне надеяться, так как враги очень сильны, а друзья частью покинули меня, а частью даже предали; последние, возможно, сильно опасаются моего возвращения как упрека за их преступление. Разберись, пожалуйста, в чем дело и разъясни мне. Я же буду жить пока это будет нужно тебе, если ты увидишь, что тебе предстоит подвергнуться какой-либо опасности; вести эту жизнь дольше не могу. Ведь никакая мудрость или учение не дают столько сил, чтобы можно было выдержать такое страдание.
Знаю, что было время умереть с большей честью и пользой, но я упустил не только это, но и многое другое; если я захочу сетовать на прошлое, то только усилю твое страдание и обнаружу свою глупость. Но, во всяком случае, не должно и не может случиться, чтобы я дольше, чем того потребует твое благо или прочная надежда, продлил свое столь жалкое и столь постыдное существование и чтобы я, бывший недавно счастливейшим, благодаря брату, детям, жене, средствам, самой природе моего богатства, не уступавший достоинством, авторитетом, уважением, влиянием никому, кто когда-либо занимал самое выдающееся положение, — теперь, испытав столь губительные удары судьбы, мог дольше оплакивать себя и своих близких.
Зачем ты написал мне о заемном письме? Как будто теперь ты не поддерживаешь меня на свои средства? В этих условиях я, несчастный, вижу и чувствую, какое преступление я допустил, когда ты своими внутренностями и внутренностями сына готов удовлетворить тех, кому ты должен, а я понапрасну сорил деньгами, полученными на твое имя из казны. Все же Марку Антонию уплачено, сколько ты написал, столько же и Цепиону. Мне же для существования, какое я представляю себе, достаточно того, что у меня есть; восстановится ли мое положение, потеряю ли я надежду, большего совершенно не понадобится. Если случайно возникнет какая-нибудь неприятность, то тебе, мне думается, следует обратиться к Крассу или к Калидию. Насколько можно верить Гортензию, не знаю.
С великим притворством выказывая мне свою любовь и ежедневно проявляя чрезвычайное внимание ко мне, он, соединившись также с Аррием, поступил со мной преступнейшим и коварнейшим образом; обойденный их советами, обещаниями и наставлениями, я впал в эту беду. Но ты скрывай это, чтобы они не повредили в чем-нибудь. Смотри также (для этого, я думаю, тебе следует через Помпония обласкать самого Гортензия), чтобы мнение, что ты, домогаясь должности эдила, сочинил тот известный стих об Аврелиевом законе, не было подтверждено ложным свидетельством. Ибо я ничего так не боюсь, как того, чтобы люди, понимая, какое сострадание ко мне вызовут твои просьбы, если тебе ничто не будет угрожать, не стали нападать на тебя еще решительнее.
Мессала, я полагаю, относится к тебе благожелательно. Помпея я считаю все еще притворщиком. О, если бы тебе не довелось испытать этого! Я молил бы богов об этом, если бы они не перестали внимать моим мольбам. Все же я умоляю их удовлетвориться этими моими бесконечными несчастиями, в которых не только не заключается бесчестия за какое-нибудь совершенное прегрешение, — но все горе в том, что за самые прекрасные действия мне было назначено величайшее наказание.
Что же мне поручать тебе, мой брат, свою и твою дочь и нашего Цицерона? Особенно я скорблю о том, что их сиротство причиняет тебе не меньшее страдание, чем мне. Но, пока ты будешь невредим, они не будут сиротами. Что остается? Пусть так мне будет дано какое-нибудь избавление и возможность умереть на родине, как слезы не дают мне писать! Прошу тебя также оберегать Теренцию и писать мне обо всем. Будь тверд, насколько позволяют обстоятельства.
Июньские иды, в Фессалонике».[66]
