Цирк

Оля смотрела на Хосе, шла за ним следом и забывала Саратов, Симу, Огарева. Взрывной волной от московских терактов ее будто бы отбросило сюда, вынесло на средиземноморский берег. Вот так передалась ей огаревская эстафета: с его больной любовью к цирку и без его дара. Несправедливо. А все-таки она тоже убегала, как и ее наставник. Она слушала, как Хосе говорит о своем любимом городе, как он помнит каждую черточку на фасаде здания, каждый завиток лепнины внутри него, и тоже хотела уметь любить так.

– Ты точно не экскурсовод? – смеялась она, пока он тащил ее в Готический квартал, а оттуда – в какое-то кафе с покосившейся вывеской “Gelato”. Она откусывала мороженое, снова смеялась (с набитыми ледяной сладостью щеками!) и ворчала, что на улице и так холодно.

– Мороженое зимой! Никогда не ела мороженое зимой! Вы сумасшедшие…

Хосе смешно фыркал что-то на испанском и отказывался ей переводить. Тогда Оля схватила его под руку и затащила в книжный магазин. Там, среди полок с книгами, череды незнакомых названий, авторов и едкого коричного запаха ароматических палочек, она отыскала испанский разговорник «для чайников» (удивительно, но нашлось издание для русскоязычных!). Оля всучила его Хосе.

– Подаришь мне и будешь учить? – Она подмигнула, и он не смог отказаться.

В хостеле она отвлекла администраторшу, чтобы Хосе проскочил за ее спиной в комнаты. Пока он осматривался, она разгружала пакеты с утварью, набранной в ближайшей лавке по дороге с прогулки. На полку встали картина и ваза, на столе расположилась чайная пара, а на подоконнике выросли свечи и прочая лабуда, призванная сделать комнату в хостеле уютной, как в рекламе мебельного магазина. Оля знала, что домом хостел все равно не станет. Но стоило хотя бы попробовать.

– Зачем тебе все это? – спросил Хосе, расплачиваясь за очередной Олин каприз.

– У меня никогда не было своей комнаты. – Голос ее звучал ровно, без жалобы.

Пока Оля расставляла в номере покупки, Хосе удалился на общую кухню готовить им салат. Она раскрыла разговорник: незнакомые буквы толпились на страницах, разговаривали и ссорились между собой – прекрасно сосуществовали без ее участия. Оля плюхнулась на кровать, упала на спину и подняла к глазам разговорник.

Хосе вернулся с двумя тарелками. Оля зубрила.

– Es, el… – бормотала она.

– Знаешь, как будет яблоко? – спросил Хосе.

Он поставил тарелки с салатом, схватил со стола яблоки и сделал вид, что пытается жонглировать.

Оля качнула головой.

– Una manzana! – выкрикнул Хосе и попытался поймать яблоко ртом.

Он не рассчитал, яблоко стукнулось о пол, закатилось под кровать, и Хосе, ругаясь по-испански, полез его доставать. Оля и Хосе читали разговорник до ночи. Хосе то вырывал его у Оли, то принимался ходить по комнате и жестикулировать, объясняя ей артикли, то садился на стул напротив нее и слушал, как она читает на корявом испанском, медленно и угловато выговаривает каждую букву.

Наутро Оля обнаружила, что Хосе не ушел домой. Они заснули валетом на ее узкой гостиничной кровати, разговорник валялся на полу, раскрытый, и страницы его шелестели: их задевала широкая ладонь Хосе, которая свешивалась до самого пола.

Письмо. Папа – Оле

Оля, ты знаешь, я бы не написал просто так. Ты нужна здесь. Влада ищут. Он не выходит из дома, скоро и мы не сможем выходить на улицу. Мама плачет. Азат его подставил. Я знаю, это Азат и его семейка.

Оля, я никогда не верил в твой цирк и этого ненормального, но, кажется, помощи больше не от кого ждать. Если ты можешь, если кто-то из них может его спасти. Вы же артисты! Вы же с директором цирка на короткой ноге, Огарев сам проговорился при первом знакомстве, ты помнишь? А хотя хер с ним! Хочу порвать письмо и не могу. Не знаю, почему тебе пишу. Хоть ты будешь в безопасности в своей этой загранице. От бандитов и от страны этой чертовой, будь она неладна. Жили же нормально! Все развалили, гады.

И теперь стреляют у нас под окнами. Запугивают, Оля. Приезжай. Или нет, лучше останься там. Пишу как баба. Прости и за это.

Отец