Цвет тишины

Рильке чиркнул зажигалкой, прикурил сигарету. На лицо упали красные блики. Тахти потянул руку, и Рильке кинул ему пачку и зажигалку.

– Ты из-за этого себе резал руки? – спросил Тахти.

Он обещал себе, что спросит. Однажды – точно спросит. Сейчас было то самое «однажды». Рильке редко бывал так откровенен.

Рильке смотрел на него через дым. Руку он положил на спинку стула, и ладонь с сигаретой закрывала часть лица.

– Я чё, один ниче не знал? – спросил он своим хриплым голосом. Тахти начинал тащиться от этого расщепления в его тоне. – Я думал, ты не в курсах. Что ты не заметишь. А ты, блин, все замечаешь, всю хуйню. Помнишь все и складываешь в одну картинку. Охуеть, – он выдохнул дым через нос. – Я так и не извинился за тот раз, с лодкой. Думал, забыли, закрыли. А потом притащился с тобой в эту кафешку, и – на тебе. Серый. Вы блин все перезнакомились. Ну и понеслось. Но я уже не режу. Мне Киану промыл мозги на эту тему.

– Я рад это слышать, – сказал Тахти. – Самоубийство – это не выход.

– Да не самоубийца я, – чуть ли не криком отозвался Рильке. – Просто так легче, понимаешь? Было легче. Когда вот здесь, – он ударил ладонью по запястью, – больней, чем здесь, – и по груди.

– А с Сати вы чего не поделили?

– Сати – псих. Просто чтоб ты был в курсе, – сказал Рильке. – Он без тормозов и без царя в голове. Вот это, – Рильке провел пальцем по зубам, указал на то место, где отсутствовал резец, – тоже Сати. По нему сейчас не так видно, а раньше это пиздец был. Это я тебе как его брат говорю. Этот его вечный капюшон, безумные глаза, разодранные руки. Вечно на взводе. Нож этот его в ботинке.

– Он носил с собой нож?

– Ну, он им замки любые вскрывал. Но мне в какой-то момент уже стало казаться, что меня он им же вскроет. Он же в интернатах всю жизнь прожил, там насмотрелся всякого. Его помотало – врагу не пожелаешь. Он жил на улице, нихера не жрал. Валялся в коме после одной драки, его еле откачали. Он не говорил тебе?

– Нет, – Тахти покачал головой. Он ничего о них не знал. Да и откуда?

– Он почему-то решил взять под опеку Серого. Серого же мало опекали, – Рильке даже не пытался скрыть сарказм. – Ну и с этим его отитом после лодки я оказался самый бля аморальный. Сати же у нас хороший, чистый и правильный, а я бля самый аморальный на всей планете, – Рильке потер глаз костяшкой большого пальца. – Мы, конечно, хуйню сотворили. С лодкой этой. Это был пиздец. Я не знал, что Серый не умеет плавать. Никто не думал, что вода будет такая ледяная. Мы в заполярном Туле падали и не в такую. Я сотню раз хотел поговорить с Серым и извиниться. Но там все время Сати крутился, я думал, он меня в итоге убьет нахуй. Когда стало понятно, что слух к Серому не вернется. Мы подрались, и он спустил меня с лестницы. Я оказался в больничке, их всех допрашивала полиция. Сати до сих пор у них в реестре. Я, впрочем, тоже.

Тахти докурил сигарету, но пепельница была на столе Рильке, и он затушил бычок о ножку письменного стола. Рильке встал, забрал у него бычок и кинул в пепельницу.

– Вот такая херня, старик, – сказал Рильке. – Мы так и не выяснили свои вопросы. Меня тогда Оску, это воспитатель наш, отвез в больничку. Я ваще нихуя не помню ту ночь. Вырубился еще дома, на полу, после того, как он мне вкатил обезболивающее. Очнулся в реанимации уже. В итоге тоже вся эта еботня – больнички, операции. Я даже в инвалидном кресле катался, ха-ха! Наступать не мог ни на одну ногу. Но ничё, вроде уже и не скажешь? Я же нормально хожу?

– Нормально, – Тахти согласно кивнул. В голове не укладывалось услышанное. – Ты совершенно нормально ходишь. Я бы и не предположил даже. Жесть. Охренеть. Офигеть вообще.

Рильке встал, забрал кружку Тахти с тумбочки, плесканул в обе чашки немного воды, поболтал и вылил на придверный коврик. Так они делали, когда было лень идти мыть чашки.

– Впечатляющий словарный запас, – хохотнул Рильке. Отшучивался. – Слушай, а в Верделе классно было? Хотел бы я туда сгонять.

– Я мелкий был и мало что помню, – сказал Тахти. Мыслями он все еще был в истории Рильке. Нарисованные им жесткие образы дико контрастировали с безмятежными образами Верделя. Но Рильке хотел сменить тему, и Тахти стал рассказывать про свой город. – Там красиво. Дома с башенками и круглыми витражами, речки вместо улиц, лодки. Солнце круглый год, только чуть прохладней, чем в Ла’а. Я помню, как к нам как-то кит приплыл в город, мне родители показали огромную синюю спину под водой. Я до сих пор хочу туда вернуться. Вернуться бы в то прошлое, а?

– Я бы тоже хотел, – сказал Рильке.

Я бы тоже хотел, – повторил Рильке про себя. Хотя имел в виду не Вердель, а дом, похожий на ракушку.

***

Чеслав – это такая, изящная готика. Он встретил Тахти в черной накрахмаленной рубашке с жабо и черных брюках, о стрелку на которых можно было порезаться. Словно принц, сбежавший из давно прошедшей эпохи.