Цвет жизни

Четырех сыновей вырастил Ефим Васильевич. Да еще младшенькую дочку – Настю. Сергей стал ученым-агрономом, Андрей бригадиром тракторной бригады, Николай пока институт оканчивает. О них, о детях, люди только хорошее говорят. А про Григория, как демобилизовался тот из армии, ничего не слыхать, никто еще доброго слова не сказал. Куда ж такое годится?

И когда колхоз собрался отправить в подарок гидростроителям машину ранних овощей, Ефим Васильевич сам напросился поехать представителем хозяйства. Хотелось самому доподлинно разузнать, как там и что с Григорием…

Вернувшись с работы в общежитие, Григорий переоделся и уже собрался в клуб на концерт их трестовской самодеятельности, как вдруг в дверях комнаты увидел отца с домашней плетеной корзиной и зембелем в руках.

– Папаня!.. Вот радость! Да проходи, проходи… – кинулся Григорий обнимать старика.

Ефим Васильевич окинул взглядом сына. Возмужал, возмужал… И вроде еще выше стал. Встретил бы на улице, может, и не узнал, тем паче одет сын, как говорится, картинно. Он даже на минуту усомнился, что Григорий экскаваторщик. Инженер да и только.

– Кланяется тебе мать и Настя, – отвечал на расспросы сына Ефим Васильевич. – Андрей все так же в бригадирах. Куприяныч, директор МТС, про Андрея говорит, что в нынешнем году обязательно орден получит. Остался б и ты в колхозе, тоже наградой не обошли. Сколько ехал, а лучше наших хлебов нет: зеленая стена, глаз не оторвать.

– Награды, папаня, не только в селе дают, – без обиды заметил Григорий.

– Конечно, если человек от души старается. Про таких и в газетах печатают. Тоже люди на виду.

– Может, в столовую пойдем? – спросил Григорий. – В дороге, поди, оголодал.

– Какая еще столовая! Ты что? – Старик засуетился, нагнулся к зембелю. – Маманя твоя много чего передала. Яички вот, сальце, варенье, пряники да пышки сдобные… Здесь давай посидим. А в столовке, верно, людей полно, и поговорить не дадут.

– Успеем, наговоримся еще, – улыбнулся Григорий.

Отец застеснялся и не стал настаивать на своем. По дороге Григорий расспрашивал о сельских новостях, о товарищах. Отец, отвечая, больше сбивался на домашние дела.

– Мать зимой прихварывала, поясница отнималась. А теперь ожила. Весной сеяльщицей работала. В почетный список ее вписали за посевную. Наши партейные сказывают, сам секретарь райкома дюже похвалил ее на конференции, в пример поставил. Настя уже седьмой класс кончает. Теперь в электрический техникум охотится. Да мать против. Все, говорит, из дома разлетелись. Можно, говорит, и в колхозе в люди выйти. Вон Зинка Ветрякова и на ферме отличилась. Снимали ее для кино. Сказывают, поедет в Москву своими гусынями хвалиться. А гусыни и впрямь неподъемные, что овцы. Новую породу вывела. Конечно, можно Насте и в техникум податься. По всем прогнозам выходит, на электричество будем переходить, когда вы тут свою станцию закончите. Пусть готовится девка по электрической специальности, – говорил Ефим Васильевич так, словно совета спрашивал: послать дочку на учебу или в колхозе ей остаться.

– Пускай учится, – ответил Григорий. – А вы к Андрею переходите жить. Семья у него малая, а дом просторный. Свой продать надо.

Поморщился отец. Выходит, Григорий, как ломоть отрезанный, совсем надумал отказаться от деревни?

– А тебе-то разве дом наш не потребуется? – неуверенно спросил старик, поднимая на сына недовольный взгляд.

Григорий усмехнулся:

– Мне, говорят, уже приготовили квартиру на Ангаре, в Сибири. Как тут зачистим все земляные работы, целиком бригада поедет на новое место.

– Так ты что ж, всю жизнь кочевать намерен? В Сибирь!.. А чем же это тебе колхоз разонравился?

Григорий промолчал. Вошли в столовую, сели за отдельный столик. Григорий протянул отцу листочек с перечнем блюд.

– Вот, папаня, меню тебе. Как в ресторане. Да у нас тут, можно сказать, столовая-ресторан, даже при желании графинчик разрешается. Выбирай.

Долго вникал Ефим Васильевич в мудреные названия блюд: то какой-то «шницель», то «антрекот». Или вот еще – «бефстроганов»… Язык сломаешь. Вроде по-русски нельзя написать, помягче. «Жаркое», например… Но угнетали старика не названия блюд, а та легкость, с какой сын отрешался от колхоза, от родного дома. И сердце отца болело…

– Ты, папаша, выбираешь, словно смету разрабатываешь, – улыбнулся Григорий.

– Что-то без очков не разберу… – смутился Ефим Васильевич. – Ты уж, Гриша, сам закажи.

– На первое борщ, индейки жареной две порции, только с зеленым горошком сделайте. По сто пятьдесят граммов беленькой по поводу встречи, икорки к ней… – диктовал Григорий официантке.

Когда девушка отошла, отец поинтересовался:

– Это во сколько ж обойдется?

– Она грамотная, подсчитает, – весело глянул на отца Григорий. Вскоре официантка заставила стол тарелками, и разговор пошел бодрее.

– Ну, как ты тут живешь? – спросил старик, после рюмки пробуя океанскую икру, крупную, что красная смородина.

– Как живу? Как видишь.

– Одет исправно. А как начальство, довольно? – спросил отец, как бы запуская лемех на всю глубину, чтобы вывернуть самое важное, ради чего и приехал.