Цвет жизни

– Порадовали вы меня… А угостить-то и нечем… Хотя подождите… Пшено есть. Сейчас пир закатим!.. Ты, Васятка, надевай одежу Ивана, а Володя Сашину… А сестре милосердия Федину можно… Конечно, великовато будет. Ну да Любаша ушьет… Сготовим ужин и… будете рассказывать… Вроде вы сыны… Вернулись все… Будете докладывать, как воевали… И будем загадывать, как жить дальше. А теперь Васятка и Володя за водой! А ты, милая, к Марфуше сбегай. Скажи, дядя Флеган луковку просит! Одну… И ложечку масла. Она добрая, даст…

Остался Флеган один. С трудом добрался до койки, прилег и сам себе зашептал:

– А ты никак плачешь, Флеган?.. Нет… Это от радости я… Вернулись сыны мои… Все вернулись…

Дошла беда до Николки

После сева теплынь хлынула. Час от часу зеленее поля, забористее. Егорята уже без обувки бегали. Все лето теперь не думай Любаша о подметках. У каждого свои, безызносные.

Малышам-то хорошо, а девушке голопятой бегать по селу стыдно. Хоть дешевенькие туфли, а доставай. Но пока что старенькие чернилами кое-где подмазала, сама латки наложила, шнурки сплела.

За селом разулась и – босиком. Хоть и старенькие, парусиновые, а надо беречь. Увидит встречного или к деревне подойдет, опять обувается.

Самое трудное – Корнеево обходить. Только хотела прошмыгнуть мимо Числовых, как из ворот Николка. Видать, издали приметил девушку и ждал.

Любаша в огне.

– Здравствуй! – сказала девушка и задохнулась. Сняла левую туфельку и вроде песок вытряхнула. Николка руку протянул. Как-то неловко все у них получалось.

– Что-то письма перестала приносить нам?.. – спросил, пытливо взглянув в глаза.

Любаша отвела глаза свои – синие, испуганные. Еще сумятнее стала. Одно мельтешит: отдать или не отдать? Конверт-то в сумке лежал, бережно завернутый в толстую журнальную обложку.

– Ой, писем ныне много!.. В каждый дом, в каждый дом… – зачастила она, лишь бы оттянуть разговор. – А что это тебя не видно… ни в клубе, ни в правлении?..

– А похоронную никому не приносила сегодня? – допытывался Николка. Словно догадывался, что в сумке беда его спрятана. А может, просто показалось это Любаше.

– Нет, сегодня не было… Ой, горе с этими похоронными!.. Отдавать их – все равно… людей казнить! – выпутывалась девушка. А в горле чисто ежик. Кашлять начала. А потом снова за туфельку взялась, за другую. Тоже песок вытряхивать.

– Второй год пошел… и ни слуху ни духу об отце, – вздохнул Николка. А в глазах смерть-чернота.

Чуть не заревела Любаша. Начала тихо-тихо рассказывать, что бывают, дескать, такие случаи: иным по году нет писем, а потом приходят. Оказывается, секретные задания выполняли… Штабы громили… Карты фашистские доставали… полковников…

– Нет, у нас дело другое… – Николка каменно глядел в сторону, как старик, у которого все прожито, все сгорело и впереди одни боли, одна темнота.

– Какое же другое-то?..

– Будто не знаешь? – Поглядел в Любашины синие глаза. И от этого взгляда еще горше девушке стало.

– Откуда же я знаю?! – воскликнула, все еще пытаясь обманывать. – Да что… случилось-то?..

– Вся деревня выселить нас сговаривается, а она вроде… не знает! – упрекнул Николка.

– Да за что же вас выселять?

– Как же… отец в плену!.. Изменник… За Гитлера воюет!..

Любаша омертвела: вон какую беду навлекла на Числовых!

– Не может быть! – крикнула.

– А если он в плен сдался, – цедил Николка давно выношенное, – то лучше бы… убили его!..

– Коля… Разве ж можно так? – ужаснулась Любаша.

– Если в плену, – продолжал нагнетать паренек, – тогда я сам в лагерь пойду! Не жизнь… если все указывать начнут, что выродок изменника, врага народа! Когда уходил, клялся: живым не дамся!.. А выходит… струсил!

Любаша заторопилась:

– Нет, Коля, твой отец не в плену!.. – На всю улицу кричала: – Не в плену!.. Честное комсомольское! Он… он… храбрый! Он герой! Он самый храбрый! Ты же сам знаешь, какой он!.. Он до конца… Как же ты подумал?! Он самый хороший… самый лучший!.. – заговаривалась, глотая слова.

– А ты откуда знаешь? – оживился Николка. И даже подумал: а может, письмо принесла от отца? И уже поверил в это. И светлое, солнечное разом вернулось. Была ночь без единой звездной крапинки, а теперь и горы видны, и реки, и блеска полно. Все обступило, все радужно.

– Нет, не в плену! – продолжала твердить девушка. – Я… давно знаю!

– А почему же раньше не сказала? Все знать должны!..

– Видишь ли… – Остановилась, как над обрывом, в котором дна не видать. А что же дальше говорить? – Он… он… понимаешь…

– Да говори же, где… он… отец?!

– Он… смертью храбрых!.. – прошептала. – Я… я побоялась… Я лучше хотела!.. Я правду!.. Честное… Вдруг бы мать твоя…

– Убит? – зябко передернулся, на дорогу поглядел. Сам темнее убитого стал. – И ты молчала? Где… где похоронная? Да ты скажешь или нет?!

– Вот… письмо… Давно ношу…

Выхватил конверт. И так поглядел, будто она, Любаша, стреляла, она убила отца. И во всем другом виновата.

– Э-эх!.. Что ты наделала!.. – повернулся и, сгорбившись, метнулся во двор.