Цвет жизни

Хлопнула калитка. Стало тихо. Любаша стояла одна среди улицы и долго глядела на дорогу. Подумалось: это не лошади и не стада, а она, почтальонка, протоптала такую вот жесткую широкую дорогу, разнося похоронные.

Быстрее быстрого чернело небо, угрюмел лес. Из далекого забытья увиделась учительница, как рассказывала она, что земля круглая и куда-то летит. А куда летит, Любаша не могла припомнить. Вот и сейчас земля летит и кружится. И все Корнеево летит, и Николка летит, читая теперь письмо. И дорога вихляла, уползая в лес.

Но почему же так легко идти Любаше? А может, бесчувственной стала? Глянула – уже в лесу. Девушка свернула с дороги и пошла в сосны. Вспомнилось: когда-то зимой она уже заходила в эти сосны. И теперь опять тянуло сюда, словно что-то забыла.

Сосны все темнее обступали ее. Были они молчаливые, мудрые, будто знали, с каким горем пришла. И что нельзя ей ничего говорить теперь, потому что нет на свете слов, которыми можно было бы ее утешить. И сосны молчали, даже шептаться перестали и еще шире раскидывали над ней свои руки, корявые, натруженные.

Под соснами все зачернело. Но Любаша не страшилась. Даже хотелось, чтобы еще более сгустился мрак. Она села на траву, поджала ноги, как от холода.

И заплакала.

Может, она плакала и дорогой. Но ей казалось, что она заплакала только теперь, потому что теперь слезы лились у нее из самой большой, из самой больной глубины. Худенькие, острые плечи, на которых днем были заметны следы от ремня почтовой сумки, резко вздрагивали.

А сосны все молчали, все слушали. И лапы их, совсем черные, как бы сцепились над ее головой.

Егорята долго ждали Любашу. Летом она редко запаздывала до темноты. А теперь уже и звезд полно небо. Такой их урожай, что все собрать – больше солнца куча была бы. Но звезды живут каждая сама по себе, оттого, может, и темь ночью. Оттого, может, и не знают они, почему Любаши нет. И все моргалки давно погасли по селу. Только егорята не тушат свою крохотную бабочку, как снежинку малую.

Варя пошла к бабке Матрене. Окликнула ее в темной избе.

– Баба, а Любаша-то еще не пришла!..

Матрена поднялась с койки. Из проема двери была невидима. Выйдя на крыльцо, поглядела на звезды. И, что-то бормоча, пришла к егорятам. На одного, на другого взглядом. Прощупала их, встревоженных, не шутковавших теперь.

– А корову-то вы подоили? – спросила так, словно это самое важное.

– Нет, – прошептала Варя.

– Тогда пойдем доить.

Взяла Матрена ведро и, продолжая бормотать, направилась к двери. Варя за ней. Молока корова давала самую малость. Скоро бросать перед отелом. Управились с дойкой быстро. Молоко в ведре только донышко закрыло. Всем по глотку. Бабка хозяйничала у егорят, точно в своей избе. Оставила Любаше молока с четвертушку стакана. Блюдцем прикрыла его. Сполоснула подойник. Со стола все лишнее убрала. Посидела, поговорила о разном.

Спокойствие Матрены передалось и егорятам. Уверились: бабка что-то знает, почему Любаши нет. И если уж она не тревожится, то можно спать. А бабка хотя и не показывала виду, а за эти полчаса в мыслях-то сто дорог обошла, пригадывая, где девушка запропастилась.

– Наверное, в какой-нибудь семье беда случилась, вот и осталась помочь, – придумала. Но не для себя, а больше чтобы растревоженные уснули.

Погасила свет и ушла, все думая, как быть, где искать.

Явилась Любаша, когда последние звездочки дотаивали, перед рассветом. Варя спала чутко. Сразу насторожилась, как послышался скрип половиц. Хотела спросить, почему запоздала, а сказала другое:

– Корову бабка Матрена подоила. На столе твое молоко.

– Что-то приболела я… – чуть слышно ответила Любаша. Словно кто-то невидимый в темноте крыльями помахал. И, не притронувшись к молоку, легла на койку.

Варя долго ждала: может, еще что скажет Любаша? Хотя бы вздохнула, пошевелилась! Подошла к койке и, легонько тронув за плечо, спросила:

– Люба… может, фельдшера Федора Семеныча позвать?..

– Не надо, – еще тише ответила та и отвернулась к стене.

А по избе кто-то невидимый уже паутину светлую ткал. От окон тянул к углам. И каждая новая ниточка все виднее, все узористее.

Где-то скликнулись петухи. Мало осталось их в деревне. И крик их был какой-то безрадостный.

Пора корову в стадо гнать. И тут Любаша поднялась. К Варе подошла разбудить. А сестренка сама вскочила.

– Пойдем корову вместе… поможешь…

Варя схватила подойник, полотенце, побежала впереди старшей. Во дворе обернулась, а сестра-то на крыльце стоит. Никогда Варя не видела ее такой темной, бескровной.

Шатаясь и придерживаясь то за косяк, то за стенку, пошла Любаша обратно в избу. Варя следом догнала. Поддерживая, довела до постели, уложила.

Тут и Матрена явилась. Пошли они с Варей корову доить. А как управились и с дойкой и отогнали Солнышко в стадо, бабка подошла к Любаше.

– Чегой-то болеть вздумала не ко времени? – Пытливо оглядывала больную. – Может, простыла? Еще холодные ночи-то, сырые… Пройдет! В твои-то годы всякая болезнь, как тень от облака. Ушло облако, и тень скрылась.

Любаша сверх сил улыбнулась, жалкая усмешка получилась.