Цветы лотоса в грязном пруду

— В том, что где-то там, — Кумэда указал на потолок, — изменилось направление ветров! Ты же прекрасно понимаешь, что перед выборами все эти чистюли будут заботиться только о себе! А мы сейчас для них только козырная карта, которую они так или иначе по-стараются разыграть… Ты скажешь, что полетят некоторые из них? Вроде нашего мэра? Что ж, для того чтобы сохранить все, они пожертвуют какой-то частью! И уже жертвуют!

Кумэда внезапно замолчал. Потом встал и прошелся по комнате. Он затронул самую больную тему. Тему его отношений с власть имущими. Он давно уже презирал всех этих людей, готовых торговать чем и кем угодно.

И если даже у него, человека, стоявшего по ту сторону закона, были хоть какие-то представления о кодексе чести, то у тех, кто эти законы издавал, ничего подобного не было даже и в зародыше.

Только цель, средства не в счет! Таков был лозунг всех этих рвущихся к власти людей, и только так они и шли к ней! И когда надо, они заигрывали и с ним, и с Инагаки, обещая все, что угодно. Но когда ситуация складывалась так, как она складывалась сейчас, во главу угла опять же ставились только цели. Даже если этот угол пусть и временно, но все-таки был направлен против любого оябуна.

И по большому счету ему надо было бы воевать не с Инагаки, а со всеми этими чистоплюями в накрахмаленных сорочках и с испачканным донельзя нижним бельем.

Но об этом можно было только мечтать… А он, оябун «Юдзивара-гуми» давно уже покончил с иллюзиями. Наверное, в тот самый день, когда плакал в последний раз в своей жизни у трупа Митико…

Да и не было в этом жестоком и холодном мире места для мечтателей. Звон золота давно уже заглушил волшебные напевы флейт идеалистов и романтиков.

А в его положении предаваться каким-то иллюзиям было даже неприлично. Он знал в каком водоеме плавал…

— Не спеши, Хидэнари, — остановился наконец Кумэда рядом с советником. — Мы еще скажем свое решающее слово! Но для этого, — в голосе оябуна зазвенел металл, — нам надо покончить с «Кавагиси-гуми»! И тогда все встанет на свои места! Что же касается подрядов, то об этом мы поговорим с тобой завтра… У меня есть кое-какие соображения на этот счет! Но мне надо еще уточнить некоторые детали… Хорошо?

— Хорошо, Такэёси, — поднялся со своего кресла Ямасита, понимая, что аудиенция окончена и оябун хочет остаться один.

Оставшись один, Кумэда снова подошел к окну и прислушался. Кричавшая в далеком лесу неугомонная птица наконец умолкла. И тогда оябун сам нарушил мертвую тишину ночи.

— Нет, Инагаки-сан, — усмехнулся он, — вы слишком рано празднуете победу! До нее вам еще далеко!

Глава 12

Однако оябун «Кавагиси-гуми» вовсе не праздновал этим вечером победу. Он готовился к ритуалу. Впрочем, «готовился» — не то слово. Он просто ожидал приезда Ихары Комацу.

Смертный приговор Комацу Инагаки вынес сразу, как только узнал о предательстве. Конечно, проще было бы устроить автомобильную катастрофу. Но ритуал сейчас был необходим. Чаша весов все время склонялась в пользу «Юдзивара-гуми». И Инагаки прекрасно знал, что в жизни любого человека рано или поздно наступает такой момент, когда понятие верности начинает постепенно вытесняться понятием выгоды. И его любимые дети не были исключением. Бойня в старом монастыре оставила у его подчиненных тяжелый осадок. И через ритуал он должен дать понять, что все еще остается тем железным оябуном, каким его знали на протяжении многих лет…

На действо, которое должно было состояться ровно в двенадцать ночи, были приглашены все советники и лейтенанты. По иронии судьбы опаздывал только сам Комацу.

Он появился без пяти двенадцать. Завидев «виновника торжества» оябун пригласил всех собравшихся в раскинувшуюся за дачей рощу.

Несколько озадаченные братья последовали за Янагурой на место казни — небольшую лужайку, залитую лунным светом.

Инагаки пришел последним. Он искоса взглянул на спокойное лицо Комацу, и в его душе поднялась глухая ярость. Ведь именно он помог ему в свое время заплатить крупные долги и встать на ноги. Но он предал своего благодетеля…

— Братья, — глухим голосом произнес Инагаки, — сегодня мы собрались с вами для того, чтобы наказать человека, который жил бок о бок с нами и каждый день предавал нас!

Не ожидавшие ничего подобного братья глухо зашумели.

И только Комацу не произносил ни звука. Он вдруг почувствовал, как у него бешено застучало сердце. Ему даже показалось, что все посмотрели на него. Но это было не так. И он, усилием воли заставив себя осмотреться, встретился только с холодным взглядом самого Инагаки.

— Вступая в нашу семью, — продолжал Инагаки, — этот человек клялся в верности и предал нас! Но он забыл великую истину, что нет на свете ничего тайного, что со временем не становится явным…

Инагаки обвел стоящих на лужайке людей тяжелым взглядом. На его обычно бесстрастном лице было написано такое выражение презрения и ярости, что у многих даже ни в чем не повинных якудза дрогнуло сердце. На Комацу было страшно смотреть. Казалось, что смерть уже наложила свой отпечаток на его побледневшее лицо…