Цветы лотоса в грязном пруду

И Веселовский сразу понял, что перед ним натура действительно недюжинная. Из тех у кого «да» — это «да», а «нет» — всегда «нет»…

Судя по всему, он нисколько не боялся наказания. Да и не могли они его уже по большому счету наказать. Он сам себя наказал тем, что попался. А остальное уже теряло для него смысл…

Глядя на Степана Захаровича, Веселовский вдруг вспомнил фильм по прекрасной повести Павла Нилина «Жестокость», который произвел на него в свое время сильное впечатление. И ему показалось, что в кабинет к ним сейчас вошел сам Лазарь Баукин, так превосходно сыгранный незабвенным Борисом Андреевым. Чувствовалась в нем какая-то огромная внутренняя сила…

Поздоровавшись с присутствующими, Степан Захарович уселся на стоящий посредине комнаты стул и, окинув Веселовского испытующим взглядом своих светлых глаз, неожиданно улыбнулся.

— Старшой, что ли?

— Старшой! — тоже улыбнувшись, ответил тот.

— Что ж, — удовлетворенно кивнул Кутаков, — это хорошо! На таком месте должен крепкий мужик стоять!

«А начальник ваш пожиже бандитских атаманов будет! — опять вспомнил Веселовский Лазаря Баукина, говорившего приблизительно то же самое Веньке Малышеву. — Кричит много! А те без лишнего шума слушают!»

— Ну что, — проговорил Веселовский, — поговорим, Степан Захарович?

— Поговорим! — слегка качнул тот тяжелой головой.

— Может, расскажете, откуда такое богатство? — снова проговорил Веселовский, видимо понимая, что давить на этого человека бесполезно и бессмысленно.

Да и какой смысл давить на человека, который, ничтоже сумняшеся, попытался с пулеметом в руках сражаться с целым взводом омоновцев?

Да и не был этот Кутаков похож на обычного уголовника. Чувствовалось, что за этим шлихом стоит нечто большее, нежели только страсть к обогащению…

Степан Захарович закурил и внимательно взглянул на Веселовского.

— Долгий рассказ будет, начальник!

— Ничего, — пожал тот плечами, — послушаем… Спешить нам некуда!

— Это хорошо, — снова улыбнулся Кутаков, — что спешить не любишь, хорошо…

Он помолчал, задумчиво глядя в окно, словно где-то там, в синем сумраке вечера сейчас проносились теперь уже далекие от него и тем не менее все еще родные образы…

— Семья наша, — начал он, — происходит из старинного казачьего рода… Говорят, что предки пришли в Сибирь с самим Ермаком Тимофеевичем. До семнадцатого года мой дед и отец вели справное хозяйство, а потому сразу же после революции были записаны в кулаки. Ну и пошло-поехало! Одним словом, началась вся эта чехарда со стрельбой… Мой дед и прадед сразу же ушли с белыми и лупили красных почем зря! Особенно лютовал прадед. При раскулачивании красноармеец по неосторожности застрелил его жену, которую он любил самой нежной любовью… Вот и крошил краснопузых направо и налево! Мстил, значит… А тут и Колчак Александр Васильевич подоспел, ну и воспрянули духом все бывшие! Да и как не воспрянуть, когда рядом сам император всея Руси! Было время уже думали все, дожмет он коммуняк, но… не сложилось…

Кутаков с таким сожалением вздохнул, словно это не его прадед и дед, а он сам воевал на стороне отчаянного адмирала.

Потом достал еще папиросу и закурил.

— Деньги, понятно, любой власти нужны, — продолжал он. — Нужны они были и Колчаку. А где их возь-мешь? Ну, отнять, само собой! Но и дальше смотреть было надо. Вот он и смотрел! А пока суть да дело дал команду мыть золото. Мыли его и на том самом прииске, где вы меня и взяли. Оказался там и мой дед, прадед-то все продолжал кровушку проливать… Все никак за жену отомстить не мог! Но тут красные нажали, и пришлось казачкам бежать. Кому к Семенову в Китай, кому к Унгерну в Монголию… Контрразведчики всех старателей на том прииске постреляли, чтобы, значит, не разболтали, сами-то еще вернуться надеялись. Но дед мой умудрился выжить и остался единственным, кто знал об этом прииске, не считая, конечно, контрразведчиков колчаковских, которых уже никто никогда там не видел… Домой, однако, не вернулся. Повсюду были уже Советы, и его очень спокойно по тем временам расстреляли бы. Впрочем, его и хотели расстрелять вместе с сыном. Не могли простить той крови, которую они пролили. И даже когда объявили амнистию всем прячущимся в лесах, нашей бабке сказали: «А твоих мы сразу к стенке поставим! Нет им прощения от советской власти!» А они и не нуждались ни в чьем прощении! И прадед продолжал лупить коммунистов. Вместе с по-правившимся сыном! Да и отряд у них подобрался им под стать. Каждый был в большевистской крови выше головы замазан. Поэтому и не могли их поймать, несмотря на все старания… Да и поди поймай в тайге-то! А они знали в ней каждую тропку, каждый овражек, каждую заимку… На одной из таких заимок они и стали проживать после того, как их отряд основательно потрепали в последнем бою. В этом же бою был смертельно ранен и мой прадед.

И произнеся эти слова, Степан Захарович широко и с чувством перекрестился. Неторопливо достал новую беломорину и осторожно размял ее своими сильными крупными пальцами. Прикурив, продолжал: