Цветы зла

От человека столь естественно и сознательно эксцентричного можно было ожидать всего, даже, добродетели, даже милосердия, особенно если он мог надеяться извлечь из них какие-либо неожиданные наслаждения. Но для тех, кто, подобно мне, имел возможность проникнуть дальше в глубины этой пытливой и больной души, казалось бесконечно более вероятным, что Государю захотелось судить о степени сценических дарований человека, приговоренного к смерти. Он хотел воспользоваться случаем, чтобы произвести физиологический опыт существенной важности и проверить, насколько постоянные способности артиста могут быть видоизменяемы или искажены благодаря необычайному положению, в котором он находится; но было ли, помимо того, в его душе также и сколько-нибудь твердое намерение проявить милосердие? Это вопрос, который никогда не удалось осветить.

Наконец, великий день наступил; маленький двор развернул всю свою пышность, и трудно, не видев, представить себе все то великолепие, которое способен проявить привилегированный класс маленького государства с ограниченными средствами в случае настоящего торжества. А это торжество было вдвойне настоящим, – прежде всего, по волшебству развернутой роскоши, а затем и по тому моральному и таинственному интересу, который был с ним связан.

Сеньор Фанчулле особенно отличался в немых или немногословных ролях, которые бывали нередко самыми главными в этих феерических драмах, имеющих целью изобразить символически таинство жизни. Он вышел на сцену с непринужденной легкостью, что еще более укрепило благородных зрителей в их мысли о милосердии и прощении.

Когда говорят о каком-либо актере: «Вот хороший актер», то пользуются выражением, означающим, что в действующем лице все еще угадывается актер, то есть искусство, усилие, воля. Но если бы актер достиг по отношению к изображаемому им лицу того, чем были бы по отношению к общей и неуловимой идее красоты лучшие античные статуи, но чудодейственно одухотворенные, ходящие, видящие, то это был бы, конечно, исключительный и совершенно непредвиденный случай. Фанчулле являлся в этот вечер совершеннейшим воплощением идеи, которую невозможно было не признать живой, возможной, реальной.

Этот шут приходил и уходил, смеялся, плакал, корчился с немеркнущим сиянием вокруг головы, невидимым для всех, кроме меня, сиянием, в котором сочетались в странном единстве лучи Искусства и слава Мученичества. При помощи какого-то совсем особого дара Фанчулле вносил божественное и сверхъестественное даже в свои самые безумные шутовства. Перо мое дрожит, и слезы вновь переживаемого волнения подступают к глазам, когда я пытаюсь описать вам незабываемый вечер. Фанчулле доказал мне решительно, неопровержимо, что упоение Искусства более всякого другого способно завесить ужасы бездны, что гений может играть комедию на краю могилы, с радостью, мешающей ему видеть могилу, потерявшись в раю, исключавшем всякую мысль о могиле и разрушении.

Вся эта публика, как ни была она пресыщенна и пуста, скоро подпала под всемогущую власть артиста. Никто не думал более о смерти, о трауре и о казни. Каждый отдался без тревоги многообразным наслаждениям, какие доставляет созерцание живого и совершенного произведения искусства. Взрывы восторга и изумления неоднократно потрясали своды здания, подобно длительному громовому раскату. Сам Государь присоединялся в упоении к рукоплесканиям двора.

Однако для проницательного взгляда было ясно, что к его упоению примешивалось еще что-то иное. Чувствовал ли он себя побежденным в своем могуществе деспота? Униженным в своем искусстве наводить ужас на сердца и оцепенение на умы? Обманутым в своих надеждах и посрамленным в своих предвидениях? Такие предположения, точно не доказанные, но и не окончательно недоказуемые, мелькали в моем уме в то время, как я наблюдал за лицом Государя, к обычной бледности которого присоединялась все новая и новая бледность, подобно тому как новые слои снега ложатся на прежние. Губы его сжимались все плотнее, а глаза загорались внутренним огнем, подобным огню зависти и затаенной злобы, даже когда он демонстративно аплодировал талантам своего старого друга, этого странного шута, так отлично вышучивавшего смерть. Одно мгновение я видел, как Его Высочество наклонился к стоявшему за ним пажу и сказал ему что-то на ухо. Шаловливое лицо прелестного мальчика озарилось улыбкой, потом он быстро покинул ложу Государя, как бы спеша исполнить неотложное поручение.

Несколько минут спустя резкий продолжительный свист прервал Фанчулле в одно из его лучших мгновений, раздирая одновременно и слух, и сердце. А с того места залы, откуда раздалось это неожиданное порицание, какой-то ребенок бросился бежать в коридор, заглушая свой хохот.

Фанчулле, потрясенный, пробужденный от своей грезы, сначала закрыл глаза, но почти тотчас же снова раскрыл их, неестественно расширенные, затем открыл рот, как бы судорожно втягивая воздух, слегка качнулся вперед, потом назад и упал мертвым на подмостки.