Цветы зла

О ночь! о прохлаждающий мрак! вы знаменуете для меня внутреннее празднество, вы – избавление от щемящей тоски! В одинокости равнин, в каменном лабиринте столицы мерцание звезд, вспышки фонарей – вы фейерверк богини Свободы!

Сумерки, о как вы сладостны и нежны! Розовые отблески, гаснущие на горизонте, словно агония дня, теснимого победоносным шествием ночи; огни канделябров, выделяющиеся темно-красными пятнами на последнем сиянии закатной славы; тяжелые завесы, надвигаемые невидимой рукой из глубин Востока, – все это отражает сложные чувства, борющиеся в сердце человека в торжественные часы его жизни.

Это напоминает еще причудливое платье танцовщицы, где сквозь прозрачный и темный газ просвечивает смягченный им блеск ослепительной юбки – словно мрак настоящего, пронизанный лучами прекрасного прошлого; а мерцающие серебром и золотом звезды, которыми оно усеяно, это – огни фантазии, загорающиеся ярко только на глубоком трауре Ночи.

XXIII Одиночество

Один газетчик-филантроп говорит мне, что одиночество вредно для человека; и в подкрепление своей тезы, подобно всем неверующим, он приводит слова Отцов Церкви.

Я знаю, что Демон охотно посещает бесплодные места и что Дух убийства и похоти дивно разгорается в уединениях. Но возможно, что это одиночество опасно лишь для праздной и шаткой души, населяющей его своими страстями и химерами.

Конечно, какой-нибудь болтун, для которого нет высшего удовольствия, как говорить с высоты кафедры или трибуны, сильно рисковал бы впасть в буйное помешательство на острове Робинзона. Я не требую от моего газетчика мужественных доблестей Крузо, но пусть он и не произносит обвинительного приговора над теми, кто влюблен в одиночество и в тайну.

В нашем болтливом народе есть и такие личности, которые с меньшим возмущением пошли бы на смертную казнь, если бы им было позволено произнести с высоты эшафота пространную речь без опасения, что барабаны Сантера несвоевременно прервут их слова.

Мне не жаль их, ибо я догадываюсь, что их ораторские излияния доставляют им такое же наслаждение, какое другим – молчание и сосредоточенность; но я их презираю.

Но больше всего я хочу, чтобы мой проклятый газетчик предоставил мне наслаждаться, как мне угодно. «Неужели вы никогда не испытываете потребности разделить с кем-нибудь ваши наслаждения?» – сказал он, гнусавя, тоном настоящего проповедника. Полюбуйтесь хитрым завистником! Он знает, что я презираю его радости, и хочет втереться в мои, гнусный смутьян!

«Великое несчастие не мочь быть одному!..» – говорит где-то Лабрюйер, как бы желая пристыдить всех, что бегут искать забвения в толпе, очевидно, из страха, что не смогут вынести самих себя.

«Почти все наши несчастия происходят оттого, что мы не сумели остаться в своей комнате», – говорит другой мудрец, кажется, Паскаль, призывая таким образом в келью сосредоточенности всех этих безумцев, ищущих счастья в подвижности и в той проституции, которую я мог бы назвать братственной, если бы захотел говорить на прекрасном языке моего века.

XXIV Замыслы

Он говорил сам себе, гуляя по большому пустынному парку: «Как прекрасна была бы она в придворном платье, сложном и пышном, спускаясь ясным вечером по мраморным ступеням дворца в сад с широкими лужайками и водоемами! Ибо у нее прирожденная осанка принцессы».

Позднее, проходя по улице, он остановился перед гравюрной лавкой и, увидя эстамп, изображающий тропический пейзаж, сказал себе: «Нет! не во дворце желал бы я обладать ее драгоценной жизнью. Мы не были бы там у себя. К тому же на этих испещренных золотом стенах не осталось бы места, чтобы повесить ее портрет; в этих торжественных галереях не найдется ни одного уютного уголка для тесной близости. Нет, решительно, вот где надо бы поселиться, чтобы взрастить мечту моей жизни».

И, разглядывая подробности гравюры, он продолжал мысленно: «На берегу моря прекрасная деревянная хижина, укрытая всеми этими странными деревьями с блестящей листвой, названия которых я позабыл… в воздухе опьяняющее неизъяснимое благоухание… в хижине сильный запах роз и мускуса… там дальше, за нашим маленьким владением, вершины мачт, покачиваемых зыбью… вокруг нас, за стенами комнаты, залитой просеянным через занавески розовым светом, убранной свежими циновками и пьянящими цветами, уставленной редкими сиденьями в стиле потругальского рококо из тяжелого темного дерева (где она покоилась бы такая тихая, овеваемая опахалом, куря табак с легкой примесью опиума!) там, позади, – щебетанье птиц, опьяненных светом, и стрекотанье маленьких негритянок… А ночью вторящий моим грезам, жалобный напев музыкальных деревьев, меланхолических филао! Да, поистине, вот та обстановка, которой я искал. Что мне делать с дворцом?»