Цветы зла

Все Феи поднялись, считая свою тяжелую работу оконченной, ибо уже не оставалось более ни одного подарка, ни одной милости, чтобы бросить всей этой человеческой мелюзге; как вдруг какой-то честный малый, по-видимому, мелкий торговец, вскочил с места и, схватившись за сотканное из многоцветных туманов платье ближайшей к нему Феи, вскричал:

«Сударыня! Вы меня забыли! А мой-то ребенок! Я вовсе не хочу уйти ни с чем!»

Фее было от чего прийти в смущение, ибо не оставалось более ничего. Однако она вовремя вспомнила об одном законе, хорошо известном, хотя редко применяемом в сверхъестественном мире, населенном всеми этими бесплотными божествами, друзьями человека, нередко вынужденными применяться к его страстям, – в мире Фей, Гномов, Саламандр, Сильфид, Сильфов, Русалок, Водяных и Ундин; – я говорю о законе, разрешающем Фее в подобном случае, то есть когда все жребии исчерпаны, даровать еще один дополнительный и совсем особенный жребий, если только у нее хватит соображения, чтобы создать его тут же.

И вот добрая Фея ответила с уверенностью, достойной ее сана: «Я даю твоему сыну… я даю ему… дар нравиться!»

«Нравиться?.. но как это нравиться?.. нравиться?.. почему же нравиться?..» – упрямо спрашивал лавочник, без сомнения, один из пошлых резонеров, неспособных возвыситься до логики Абсурда.

«А вот потому, потому!» – гневно возразила фея, повертываясь к нему спиной; и, присоединившись к своим удалявшимся подругам, она проговорила: «Каков этот заносчивый французик, хотящий все понять и, добившись для своего сына самого лучшего жребия, осмеливающийся еще задавать вопросы и оспаривать неоспоримое!»

XXI Искушения, или Эрос, Плутос и Слава

Два великолепных Дьявола и столь же необычайная Дьяволица поднялись прошлой ночью по таинственной лестнице, которая служит Аду для его нападений на слабость спящих людей и для тайных сношений с ними. И они кичливо расположились передо мной, словно на эстраде. От всех трех исходило сернистое сияние и выделяло их на непроницаемом фоне ночи. Вид у них был столь гордый и полный сознания власти, что я сначала принял их всех трех за настоящих Богов.

Лицо первого Сатаны было неопределенного пола, и линии его тела являли изнеженность древних Вакхов. Его прекрасные томные глаза неопределенно темного цвета походили на фиалки, еще отягченные крупными слезами грозы, а полуоткрытые губы – на раскаленные курильницы, источавшие сладкое благоухание, и при каждом вздохе маленькие мускусные мошки, порхая вспыхивали от знойности его дыхания.

Вокруг его пурпурной туники, играя переливами, в виде пояса обвилась змея; приподняв голову, она томно обращала к нему свои глаза – два раскаленных угля. На этом живом поясе висели, чередуясь с флаконами, полными зловещих жидкостей, блестящие ножи и хирургические инструменты. В правой руке он держал другой флакон с красной светящейся жидкостью и следующей странной надписью: «Пейте, это кровь моя, превосходное укрепляющее средство»; а в левой у него была скрипка, без сомнения, чтобы воспевать свои радости и страдания и распространять в ночи шабаша заразу своего безумия.

На его изящных ногах влачилось несколько звеньев золотой разорванной цепи, и когда причиняемое ими стеснение вынуждало его опускать глаза в землю, он кичливо любовался ногтями своих ног, блестящими и гладкими, как тщательно отшлифованные драгоценные камни.

Он посмотрел на меня своими безутешными скорбными глазами, струившими предательское опьянение, и сказал певучим голосом: «Если ты хочешь, если хочешь, я сделаю тебя властителем душ, и живая материя будет тебе послушна в большей мере, чем может быть послушной ваятелю его глина; и ты познаешь непрестанно возрождающуюся радость выходить из границ себя самого, чтобы забываться в других, и привлекать к себе души других, чтобы сливать их со своею».

И я ответил ему: «Покорно благодарю! Мне нечего делать со всем этим хламом существ, стоящих, конечно, не больше, чем мое бедное Я. Хоть мне и стыдно бывает вспоминать, все же я ничего не хочу забыть, и если бы я даже не знал тебя, старое чудовище, то твои загадочные ножи, твои подозрительные флаконы, цепи, опутывающие твои ноги, все эти символы достаточно ясно говорят о неудобствах твоей дружбы. Оставь при себе твои дары».

У второго Дьявола не было ни этого одновременно трагического и улыбающегося вида, ни этих изящных вкрадчивых манер, ни этой нежной благоуханной красоты. Это был огромный мужчина с широким безглазым лицом; его грузное брюхо тяжело нависало на бедра, а позолоченная кожа, как бы татуированная, была вся разрисована множеством маленьких подвижных фигурок, изображавших многообразие мировой нищеты. Здесь были иссохшие человечки, добровольно повесившиеся за гвозде; здесь были маленькие, тощие, безобразные гномы, умоляющие глаза которых еще красноречивее взывали о подаянии, чем их дрожащие руки; были старые матери с недоносками, повисшими на их истощенных сосцах. Много там было еще и других.