Цветы зла

Но, идя дальше по широкой улице, он заметил чистенькую гостиницу, из оживленного пестрыми ситцевыми занавесками окна которой выглядывали две смеющиеся головки. «Что за неисправимая бродяга моя мечта, – подумал он тотчас же, – если ей нужно искать так далеко то, что здесь, рядом со мной. Радость и счастье можно найти в первой встречной гостинице, в гостинице случая, столь обильной наслаждениями. Яркий огонь, блестящий фаянс, сносный ужин, крепкое вино и широкая постель с грубоватым, но свежим бельем; чего же лучше?»

И, возвращаясь к себе, в час, когда советы Мудрости не заглушены больше гулом наружной жизни, он сказал себе: «Я обладал сегодня в мечтах тремя жилищами и был равно счастлив во всех трех. Зачем же утруждать свое тело переменами места, раз моя душа странствует так свободно? И к чему осуществлять замыслы, раз сам замысел заключает в себе достаточное наслаждение?»

XXV Прекрасная Доротея

Город изнемог под зноем отвесных и грозных лучей солнца; песок ослепителен, и море переливается отсветами. Оцепеневший мир в трусливом расслаблении предается послеобеденному сну, сну, похожему на род сладостной смерти, в которой спящий впивает на границе сна и яви блаженство своего уничтожения.

Между тем Доротея, сильная и гордая, как солнце, шествует по пустынной улице, единственно живая в этот час под необъятной лазурью, образуя на фоне света блестящее черное пятно.

Она подвигается, изнеженно покачивая стан, такой тонкий, на широких бедрах. Ее плотно облегающее платье светлого розового шелка резко выступает на мраке ее кожи и четко обрисовывает ее длинную талию, ее выгнутую спину и остроконечную грудь.

Красный зонтик, просеивая лучи, отбрасывает на ее темное лицо кровавые румяна своих отсветов.

Огромная тяжесть ее почти синих волос оттягивает назад ее изящную голову и придает ей какой-то торжествующий и ленивый вид. Тяжелые подвески чуть слышно лепечут на ее крошечных ушах.

По временам ветер с моря откидывает край ее развевающейся юбки и обнажает ее лоснящуюся блистательную ногу, а ее ступня, подобная ступням мраморных богинь, заточаемых Европою в своих музеях, оставляет свой точный отпечаток на тонком песке. Потому что Доротея такая невероятная кокетка, что страсть вызывать восхищение берет в ней верх над гордостью вольноотпущенницы, и она ходит босая, хотя и свободна.

Так выступает она, гармонически, жизнерадостная и улыбающаяся широкой улыбкой, словно видя где-то далеко в пространстве зеркало, отражающее ее поступь и ее красоту.

В час, когда даже собаки жалобно воют под укусами солнца, какая могущественная причина заставляет проходить ленивицу Доротею, прекрасную и холодную, как бронза?

Зачем покинула она свою маленькую кокетливую хижину, превращенную без особых расходов цветами и циновками в настоящий будуар, где она так любит расчесывать свои волосы, курить, заставляет обмахивать себя или смотрится в зеркало своих огромных опахал из перьев, в то время как море, бьющее в берег в ста шагах от нее, мощно монотонно вторит ее неясным грезам, а железный котелок, в котором варится рагу из крабов с рисом и шафраном, шлет ей из глубины двора свои возбуждающие ароматы?

Быть может, у нее свидание с каким-нибудь молодым офицером, прослышавшим где-то в далеких краях от товарищей о знаменитой Доротее? Наивное созданье, она непременно попросит его описать ей бал в Опере, она захочет узнать, можно ли прийти туда босой, как на воскресные пляски, на которых даже старые негритянки пьянеют и приходят в неистовство от восторга; и потом еще – правда ли, что парижские красавицы все лучше ее?

Все восхищаются Доротеею, все ее балуют, и она была бы совершенно счастлива, если бы ей не приходилось откладывать пиастр за пиастром, чтобы выкупить свою маленькую сестренку, которой минуло одиннадцать лет и которая стала уже взрослой и так хороша! И это, конечно, удастся доброй Доротее; ведь хозяин ребенка так жаден, слишком жаден, чтобы понять иную красоту, кроме красоты червонцев.

XXVI Глаза бедняков

А! вы хотите знать, почему я вас ненавижу сегодня. Вам будет, конечно, труднее понять это, нежели мне объяснить вам; ибо вы, по-видимому, самый лучший образец женской непроницаемости, какой только можно встретить.

Мы провели вместе долгий день, показавшийся мне коротким. Мы обещали друг другу, что все мысли у нас будут общими и что две наши души станут отныне одной, – мечта, в которой, в конце концов, нет ничего оригинального; кроме разве того, что, будучи мечтой всех, она не была осуществлена никем.