Этой грозной ночью мне снилось не приведи Господь что.
Был я в какой-то праздничной восточной стране. Иду. А вокруг осенние гранатовые плантации. Тысячи солнц. И сверху, с небес, улыбающееся лицо моей Валентинки. Вдруг среди этой радости поддевают меня на копьё и бросают в пропасть.
Конечно, я заорал. Не забыл позвать маму. Звал я так громко, что проснулись и мама, и Гриша, и я сам.
Я сел на койке. Не знаю, что и подумать.
Я уже более года как из Рязани. А вижу её перед глазами всегда, будто только что переговорил с нею… Да… Истинное бывает однажды. И больше ничего подобного у меня не будет?
Я ей писал, я ей звонил. Не нужны ей больше мои письма, мои звонки. Ну почему?
Отупел я от несчастья.
Кто так искренне ещё полюбит меня?
4
Докучливое бесконечное бубуканье за окном.
Это соседка Домка, десятикласска, выясняет отношения со своим кавалером.
Лишь ближе к полуночи бубуканье прекратилось.
Утром мама вышла и скоро слышу её угрозы:
– Учителям скажу!
Голос Домки:
– Не надо, бабушка!
Оказывается, ух и с прихватом у этой Домахи поклонники. Объясняясь в любви, они испытывают чудовищную тягу к делам и в знак доказательства силы своей страсти – («Для тебя что хошь сделаю!») – рвут из земли столбы.
Это уже второй столб-пострадалец. Вырвали и тут же у ямки положили.
Первый раз ей объяснялись в апреле.
Тогда наш угловой столб постигла та же участь. Тогда был разгорожен вдобавок и наш плетень.
Тот кавалер любил круче.
Гришина байка
Полдень. Жара.
Сижу на одеяле под корявой, безродной грушей в диком, заброшенном детдомовском саду. Загораю и попутно читаю «Двенадцать стульев».
Рядышком прилёг и Гриша.
– У нас, – говорит он, – есть на заводе слесарь… Уборные чистит, тянет водопровод… Иван Павлович. Вот человек! В молодости, бывало, на ярмарке мужики шумят ему:
«Иван Павлович! Не покажешь ли девкам свой факел за пол-литра?»
«А чего не показать?»
Накупят ему конфет в длинный подол рубахи.
Скликают:
«Девки! Кто охоч до конфет!?»
Сбегаются озорушки.
Только она хвать конфетку – он резко вскидывает край рубахи, и девка ненароком хватает совсем другую горячую конфету, торчащую красным боевым колышком.
Был женат. Жена от него ушла.
В получку забавлялся как?
Привяжет пятёрку или десятку на пятиметровую нитку, кинет её через плечо и «ведёт» денежку в столовку. А ветер треплет далеко позади его шелестелку,[41]
силясь отнять.Столовка закрыта. Стучит. Подбегает буфетчица.
Он снимает картуз. Бьёт челом:
– Вот привёл вам непокорную на пропитание. А то самогонщики отнимут.
Врач Прозорова попросила Ивана Павловича вырыть новую уборную рядом со старой. Старая вот-вот переполнится. А лето. В тени плюс тридцать пять.
– Семьдесят рублей стоит, – ставит условие Иван Павлович.
– Сорок.
– Семьдесят.
– Пятьдесят.
– Не торгуйся. Заплатишь вдвое! – пригрозил Иван Павлович и, уходя, сыпанул в уборную пригоршню дрожжей.
Батюшки! Через день «дрожжи» бешено рванули по улице.
Врач с мольбами кинулась к Ивану Павловичу:
– Иван да свет Павлович! Родненький! Вступись!
– Сто сорок!
– Сто!
– Сто сорок!
Врачиха заикается:
– Твои!!!
– Знамо, мои!
Этим летом на кладбище – оно в полукилометре от нашего дома – копал Иван Павлович с одним могилу. Всё кругом заросло. Не понять, где «чистая» земля, где под могилой. И разрыли они старую могилу. Неясно увидели признаки черепа. А бутылку «Столичной» увидели ясно!
Натощак хлебанули. Окосели. И оба уснули в могиле.
Принесли покойника.
Вытащили копачей из ямы, углубляют могилу.
Сидит Иван Павлович на бугорке свежей земли и бормочет: «Похмелиться бы!..», – а сам глазами рыщет по покойнику.
Все заняты рытьём могилы.
Улучив момент, Иван Павлович хватает покойника за грудки, поднимает, чуть ли не сажает и с великой надеждой смотрит на дно гроба. Ничего! Пусто, как в Арктике!
Он бросает жмурика и с сарказмом ухмыляется, глядя на него:
– А раньше вашему брату больше клали почёту… Лучше хоронили…
Вечером Гриша идёт в сквер.
Зачем?
Постоять у танцплощадки под деревьями с Шуриком?
Шурик сияет:
– Господи! И сыт, и пьян, и никому не должен!
Красивые тридцатилетние жеребцы весь вечер толкутся под деревьями, а на танцы – ни- ни, искренне полагая, что «по коренным законом общества, в танцующем кавалере ума не полагается».
Глядя на них, торчащих под деревьями, говорят:
– Американцы на своём посту.
Гриша спрашивает Шурика:
– Ты почему не был на воскреснике?
– А я бабтист!
И снова тягостное молчание.
Лекарство для курицы
К маме пришла мать директора маслозавода.
– Михаловна, это у вас курица была с яйцом да с яйцом? Никак не снес
– У нас. Четыре дня с утра до вечера криком горюшка кричала, не могла уродить. Зарезали.
– Мы тоже так сделаем. То лучшее лекарство от беременности.
Не воровать нельзя!
Последний день в Нижнедевицке.
Проводины.
Пришли Дмитрий с Лидой.
Григорий с Дмитрием дули водочку. С полглотка принял и я.
Начокался Митюша. Повело похвастаться. Посмотрев на свою жёнку – она с икрой[42]
– хлопает себя по животу-бочонку: