Тульские метки

В конце октября я был в командировке в гнилом колхозе. Нарвался на нищую семью. И уговорил всю редакцию: в получку соберём с каждого по два рубля.

Собрали. Купили кое-что из одежды, хлеба, картошки.

Отвезли.

Там радостных слёз было…

Пётр возил Малинина в Москву.

Вернулся в полночь. Бледный.

– Кровью кашлял. Язва желудка. Купил утку.

На моём сале жарили его утку. Нажарили картошки. Ужин получился плотный.

Чубарова я переселил в комнатку Петра. А Петра кликнул к себе в комнату.

У нас с Петром всё ладком бежит.

Разговорились, чего это обкомовский генералитет приезжал к нам позавчера. Не для того ж, чтоб поиграть у нас в бильярд да выпить по стопочке. От Петра я услышал, что наше общежитие отдадут под квартиру Степаненке, а под общежитие выделят квартиру в новом доме.

Тот-то Степаненко так придирчиво обследовал наше дупло.

8 ноября Учись! Пей!

Петро вскочил в шесть. Скорей похмелиться надо!

Выплюнул – кровь.

– Во праздничек! – пригорюнился Петро.

К нему приехал кореш из Горького.

Приняли они на грудь по гранёному водки. Славка сел играть на своём баяне. Нарезает – все черти стонут!

– Я, – хвалится Славка, – раз выпил один из горлышка, без отрыва, целый литр газировки.[113] и пошёл плясать… Сейчас чуток пошумим и повезу я, Петь, этих купырей, пиджаков в Новомосковск.

– Кого? – спросил я.

– А пассажиров леваков. Вот и буду к вечеру с тридцатником.

Я сижу за переводом с немецкого.

Мимо окна проходит семья. Упал на льду отец. Мать кричит трём здоровым сынам:

– Поднимите, черти!

Сыны рассеянно смотрят, как отец неловко подымается. Бормочут:

– А он сорок лет в армии служил. Неужели не научился вставать?

Вечером вернулись с лова Славка с Петькой. Добыли по тридцатнику. Накупили водки. Глушат стаканищами.

– Холодец, – хвалится Славка, – я на карбюраторе готовил… Я, Анатоль, на недельку останусь у вас и буду тебя учить пить водку.

– Не грози, – отмахиваюсь я. – Ничего у тебя не получится.

– Учись! Пей! От водки кровь густеет. Водярой только и спасаюсь. Не пил бы – давно б каюк мне был.

Они ушли. Я лёг.

В три ночи будит меня Петро:

– Тольк! Давай выпьем.

– Ты что?

– А что? Да-а… А ей, эстафетной палочке, топать бы ещё семьдесят километриков! Небось завспоминала б Бога, всех чертей и Петьку Жукова… Посадил я эту Валечку в машину. Везу. Как присосётся – караул! Бросай руль и за передок её! Ну, думаю, дай я к Одоеву подбегу поближе. Там потише, уж и рвану. Стал в лесу. Сделал из сидений королевскую гранд-постелюшку. А она ни в какую!

– И правильно. Зима же… Застудит ещё свою невинность…

– Так не доводи мужика до очумелости! Упёрлась – нет да нет! Ах так!? Вон отсюда! Дал рубль. Потеряла. Дал последний полтинник. И уехал…

– А это уже и глупо и жестоко. Бросить одну среди зимней ночи…

– Я тоже так подумал. Вернулся. Довёз до дома. И больше к ней ни ногой!

23 ноября

Бюро обкома комсомола. Утверждение заведующих отделами в нашей газете.

Стоит на «эшафоте» Павленко.

Малинин с вопросом:

– Когда покончим со злодейкой с наклейкой? Когда вы займёте подобающее место под Солнцем?

Молчит Павленко. Значительно сопит в усы.

Малинин на вздохе махнул рукой.

Занялись моей персоной.

– Из обкома партии, – заикаясь, гремит крышкой Маркова, – звонили… По поводу сельской рубрики «Поговорим начистоту». Интересовались, почему мы давненько не давали материалов под ней. Это серьёзное замечание…

Я на нервах пальнул:

– А чего ж до бюро ни слова мне об этом звоночке? Это похоже на мелкую подсидку… Ну… Был в отпуске. Кончил университет. Плотней займусь работой отдела.

Я проскочил. А вот Чубаров и Конищев не усидели на своих конёчках. Из завов перекочевали в ио.

– Товарищи морально не подготовлены носить титулы заведующих, – положил последний мазок Малинин.

27 ноября, воскресенье

Весь день корпел над немецким.

Одурел. Помешался на нём. Хожу на курсы по понедельникам, средам и пятницам.

Одолею!

Немецкий – моя самая обольстительная любовница. Забыл я всех своих девушек. Их заменили мне курсы.

Ведёт курсы яснополянская обаяшечка Оленька. Она пылеглот (полиглот).

Проснулся в два тридцать. Не уснул больше. Холодно. Слушал тихонько радио на немецком. Теперь я забугорье слушаю только на немецком.

Чубаров подкольнул:

– Надо понимать, скоро станешь собкором «Известий» по ФРГ?

– Надо…

Скоро вставать. Ну, права ножка, лева ножка, поды-майся понемножку…

В шесть уехал я в Москву.

Достал билет на завтра в Кремлёвский театр на спектакль тбилисского театра драмы имени Руставели «Мудрость вымысла».

4 декабря В Третьяковке

Третьяковка.

Пристроился к группе, слушаю экскурсовода:

– Третьяков был добрый. Сейчас ежедневно в Третьяковке бывает шесть-семь тысяч человек. А при её открытии – один-два посетителя. Однажды сотрудник галереи прибежал к Третьякову:

«Павел Михайлович! Да это срам! В храме искусств купцы устраивают смотрины!»

«А именно?»

«Купцы стали сюда приводить своих женихов и невест. Тоже нашли место для смотрин! Что прикажете делать?»