Туман

Обтирая руки полотенцем, Максим повернулся к окну, на фоне которого сидела мать, как всегда невозмутимая, с привычной гордой осанкой, как и подобает королеве, которая со скрываемым нетерпением ждёт важного доклада. И вдруг, приятное судорожное волнение охватило Максима; оно легонько пробежало по его сознанию и нежно разбудило в нём недавние и не доведённые до окончательной ясности мысли. Он определил причину своего волнения: она заключалась в неком счастливом удовольствии за свою…, пусть не состоявшуюся ещё пока, но уже одобренную и утверждённую кем-то свыше, судьбу, которую он должен принять с благодарностью. Упоённый этим наваждением, Максим сосредоточился на строгом, но очень милом и родном лице своей матери, окунувшись в её беспокойные и умоляющие о чём-то сокровенном глаза, и как будто понимал, что могло скрываться за той гигантской волной, и о чём с угрозой его предупреждали. Знакомые с детства, но теперь казавшиеся освежёнными, свет и теплота материнской любви окутали его полностью, словно завернули в большое мягкое одеяло. Максим твёрдо знал, что от этой любви он никогда и никуда не сможет деться, ни при каких обстоятельствах. И это было даже не знание, и не какая-то убеждённость, а нечто большее, чего нельзя объяснить. Наверное, из подсознания выплеснулась какая-то подсказка, но он вдруг ясно понял, что именно эту страсть и чистоту он уже унаследовал и обязан нести её дальше уже без каких-либо дополнительных словесных объяснений и упрашиваний.

Максим почувствовал, как усталость от похождения в туман скатывалась с его плеч, густым потоком стекла по ногам и ушла куда-то в пол. Его не тревожили уже замысловатые высказывания, подаренные ему на этой безумной прогулке по развалинам, и теперь ему не казалось, что всё сказанное там, несло уж слишком какое-то глубокое значение. Так…, – полезная болтовня, и не более. Значимость и глубина были сейчас здесь, перед ним, в обстановке, которая его окружала. Максиму не хотелось прерывать это до слёз приятное наваждение, посетившее его, но, что поделаешь; вот-вот кто-то произнесёт слово, и эта нега оставит его. Он только ответной улыбкой своих ясных глаз безмолвно благодарил мать за всё.

– Вижу, вижу, что доволен своей вылазкой, – сказала она с ласковым упрёком. – Остынь, потом расскажешь, что ты там натворил. Поверь мне, что спустя время, разумнее воспринимаешь вроде бы обследованные уже вещи. Так что, отдышись и успокойся.

– Вот как раз понятие о времени, мам, во мне сегодня изуродовали до неузнаваемости, – с претензией пожаловался сын и прибавил убедительно: – Не успокоюсь, пока не проверю этот ребус.

– Ладно, проверишь, проверишь, – поддержала она его рвение и, чуть сдвинув брови, спросила хитренько: – А есть, что сказать нам всем, только по существу?

Максим пожал плечами, развёл руки в стороны и с простецкой иронией ответил:

– А наше туманное существо завтра уходит.

Валентин Егоров уже знал эту новость, а вот женщины заметно оживились лицами, но больше никаких вопросов не прозвучало. Каждая из них пыталась для себя определить, что это сообщение для неё означает: долгожданное освобождение из замкнутого пространства или прощание с тревожной, но всё-таки, сказкой? Ах, каким же порой бывает приятным этот редкий коктейль чувств, смешанный из радости и печали.

Валентин, двумя руками обхватив чашку, сидел за столом, маленькими глотками отхлёбывал горячий чай и, не отрывая глаз, смотрел на сахарницу, что стояла перед ним, и размышлял о чём-то своём. Мила, сложив на скатерти крестиком руки, сидела напротив и наслаждалась его голубыми глазами, застывшими в этом задумчивом полёте.

Баба Паня теребила пальцами снятый с головы сиреневый платок и перебирала в памяти свои запасы по тканям, которые у неё хранились в шкафу, но, не припомнив ничего подходящего, обратилась к Зиновьевой с привычной грубоватостью:

– Светка, а у тебя занавески в комнате висели, такие зелёные с ромашками. Куда дела?

– Когда это было. Лет десять назад уж, как утилизировала на тряпки, – разочаровала её Светлана Александровна, склонила голову набок и с сочувствующей улыбкой смотрела на соседку, явно подозревая, зачем той понадобились эти занавески.

Баба Паня расстроено опустила глаза, по-детски надула губы и глубоко вздыхая, зашумела носом. Всех растрогала эта умилительная досада старушки, а Зиновьева, сдерживая кулачком свой рот от добродушных смешков, произнесла:

– Да, будет тебе твоё зелёное платье в белый горошек, Пашенька. Теперь у нас всё будет. Тебе давно уже пора приодеться.

Баба Паня сначала помотала головой, как бы отрицая такое предположение, но потом неожиданно расцвела блаженной и застенчивой улыбкой, а глаза её были обращены в радостном недоумении на догадливую Зиновьеву.

– А я буду теперь откладывать на машину, – продолжая тему обновлений, объявил Макс. – Представляете, тёть Мил, на работу будем ездить, как белые люди. А в выходной день, чуть что понадобится, вжик, и через час всё доставлено. Хоть свежий торт к вечернему чаепитию. Что скажешь, Владимирович?

Валентин оторвался от чашки и поддержал: