Туман

– Это я его вчера ночью включил, – сознался Валентин и продолжил говорить об этом: – Представляешь, мне показалось, что квартира скучает по ней и не понимает, куда делась её хозяйка. Я замечал за собой, что иногда к неодушевлённым вещам и предметам отношусь намного сентиментальнее, чем к людям. Скажи мне как доктор: это нормально?

– Ну, во-первых, я не доктор, а всего лишь старшая медсестра, – отвечала она немного кокетливо, – а во-вторых…, скажу тебе, как женщина: это говорит о том, что ты очень чуткий.

Валентин быстро загасил в себе неприятные воспоминания, связанные с его «чуткостью» в последние годы брака с Татьяной, и сказал:

– Раньше я таким не был, это жизнь бобыля внесла такие поправки. И я не знаю, нормально это или нет, когда взрослый мужик ходит по чужой опустевшей квартире и включает в комнате и на кухне свет, чтобы эти помещения хотя бы в первое время немного согрелись, пока начнут привыкать к полному безлюдью. Я даже готов, если поднимется какая-нибудь буча по поводу освещения, оплатить электроэнергию. И вот мы опять подошли к особенности моего психического недуга; я готов тратиться не ради погибшей женщины, …ей я уже никак помочь не могу, а ради помещения, которому я сочувствую.

– С тобой всё в порядке, – успокаивала его Мила, – и даже скажу больше: ты совершаешь маленькое волшебство. Я хоть работаю в больнице, и смертей повидала не мало, а всё равно не могу привыкнуть…. Вот смотрю на застеленную уже свежим бельём койку, на которой несколько часов назад умер человек и боюсь к ней подойти, не говоря уже о квартире, в которой лежал покойник. А ты сейчас рассказал о своём отношении к Маргаритиной квартире, и у меня не то, что страх пропал, а даже появилось желание подняться в неё.

– Потом как-нибудь, мы обязательно её навестим, – пообещал Валентин и прибавил: – Но только не сейчас. Для этого нужен определённый настрой. Пусть я покажусь тебе слишком суеверным типом, но я верю, что стены и предметы хранят память, и мы должны быть уважительно готовы, чтобы прикасаться к ним. Ведь, по сути, мы придаём им чуточку новой информации.

– Я понимаю, поэтому и не прошу тебя идти туда прямо сейчас, – согласилась она и предложила: – Пойдём просто, немного прогуляемся возле дома, а то стоять под окнами немного неуютно.

Они свернули за угол к тому месту, где на земле остались лежать, отслужившие свою службу, провода с верёвками, и где ещё днём Валентин с затёкшими ногами дожидался своего молодого друга. Электрический свет сюда не проникал, он лишь бледной шторкой выглядывал из-за угла дома, но зато вверху, в виде долгожданного чуда присутствовало другое освещение, которое, впрочем, и светом можно назвать, разве что, душевным. Размытым миндальным пятнышком сквозь пушистую туманную завесу проглядывал ореол луны.

– Посмотри, прямо, как у Пушкина: «Сквозь волнистые туманы пробирается луна…», – процитировал Валентин гения, не отводя глаз от мыльного невнятного развода.

– Уверена, что эту картинку Александр Сергеевич описал бы как-нибудь по-другому, если она, вообще бы, его заинтересовала, – немного обижено возразила Мила и пояснила, почему она не поддержала скромное ликование своего спутника: – Понимаешь, Валь, мне сейчас вспомнилось моё первое свидание с парнем. Это было в десятом классе, и тогда мы тоже укрылись в какой-то подворотне, но тогда луна над нами была просто огромная. Мы ничего друг другу не говорили, а просто целовались, и я периодически открывала глаза, а передо мной был этот волшебный диск, который, почему-то с сочувствием смотрел на меня; как будто жалел и не хотел поддерживать моего тайного девичьего счастья. Я тогда здорово обиделась на луну.

Мила замолчала, а Валентин выдержал паузу и задал вопрос:

– Прости за банальность, а с парнем потом как вышло?

Она посмотрела ему в глаза, рассмеялась и, в свою очередь сама спросила:

– Уж не ревность ли это, направленная на мою беспечную юность? – рассмеялась опять, а потом с грустью сказала: – Ничего особенного…, та же самая банальность. Больше у нас свиданий не было. Оказалось, что он как бы коллекционировал эти полуночные поцелуи; что-то вроде хвастовства перед друзьями.

– Никогда не понимал такую спортивную похоть, – отозвался Валентин в виде некой поддержки к Миле. – Но, даже похотью это назвать нельзя, потому что это понятие подразумевает хоть какую-то страсть. А вот так…, на счёт, …записал себе какое-то действие и засунул бумажку в карман…. Это же своеобразный документ бездушия, с которым смело можно отправляться в компанию к чертям.

Мила снова засмеялась, и так неудержимо, что Валентин невольно обхватил её за плечи и прижал к себе. Она немного успокоилась на его груди и сказала:

– Прав туман. Ты даже негодуешь мило, как мальчишка, хотя и с увлекательной взрослой рассудительностью.

– Значит, он тебе на меня уже что-то насплетничал, – изобразив суровость, заметил Валентин.

Мила чуть отстранилась от него, но продолжала держать ладони на его груди и заговорила с печальной нежностью: