Туман

В спокойном ожидании, как правило, появляются мечтания и всевозможные фантазии, вот и Егорова накрыла одна из таких фантазий. Он представил себя, отрезанным от мира, в уютном домике, стоящим на возвышенной лесной опушке. Только вместо тумана, как сейчас, дом был окружён пушистыми снегами, а в комнате потрескивали дрова в печи. Нет, лучше в камине. Жар бы разносился по комнате, но настолько, чтобы соседствовать в гармонии с зимней свежестью, которая проникала бы из незапертой входной двери. На столе стоит незатейливая еда: дымящееся жаркое с отваренной картошкой, разносолы и немного фруктов на десерт, потому что между двумя свечами в центре ожидает бутылка красного полусладкого вина, которое Валентин пил когда-то давно, отдыхая в Гурзуфе. Разумеется, такая обстановка непригодна без женщины, и… силуэт в вечернем платье отрывается от шёлковых занавесок, что окаймляют окно, в котором кружатся как бабочки крупные снежинки и садится за стол. Но кто – она?! Бывшая супруга? Конечно же, нет. Потерянное счастье – это вещь обидчивая, и оно не приходит дважды, а может только строить гримасы издалека; здесь счастье новое, завлекающее, но просящее не повторять былых ошибок. Пока силуэт за столом – это просто, она – женщина. Но почему-то облик очень схож с Милой Добротовой. «Ну, и пусть», – совсем не сопротивлялся Валентин. Глядя на успокаивающий огонь в камине, они чувствуют на руках, шее и щеках приятный холодок снежной зимы, пьют вино без всяких тостов и разговаривают непринуждённо и легко, о своей прошлой и будущей жизни, не касаясь настоящего, чтобы не спугнуть бестактностью блаженные мгновения. И пусть где-то что-то происходит в мире; и пусть, эти события интересные и важные, но ему и ей никак нельзя отвлекаться на них, потому что именно сейчас происходит зарождение вечности, – их вечности. А после ужина они выйдут на крыльцо, и у их ног незабываемым ковром лягут огромные сугробы. Они будут долго смотреть на недосягаемые для человеческого сознания звёзды, которые мерцают без всякого значения над спящими лесами, городами и океанами.

«Ох, какой приятный пафос, оказывается, мне подвластен, – вздохнул с удовольствием Егоров и рассуждал: – Спасибо времени за бесцветные годы; без них невозможны такие сладкие минуты мечтания о счастье, – и он в мыслях перешёл на прозу: – Пётр с «ночной» вернулся и, наверняка, сейчас тоже отдыхает, …а в вдруг, Мила спустилась к Светлане Александровне, и они сейчас тихо разговаривают на кухне? В такой обстановке повода искать не нежно. Пойду, проведаю».

      Не только романтический настрой направил Валентина Егорова в первый подъезд, ему так же хотелось поделиться с Максимом Зиновьевым возникшей ещё утром мыслью о пожаре. Если раньше эта идея показалась ему пустяковой и выглядела неким запасным вариантом (когда они думали об отсутствии связи с внешним миром), то сейчас, когда дело клонилось к вечеру, а туман и не собирался уходить, она становилась вполне актуальной.

Продвигаясь по стеночке к двери первого подъезда, Валентин услышал странные далёкие звуки, чередующиеся, вроде как, с рычания на завывания. Он прокрался дальше к углу дома и прислушался, но напрягать слух уже не пришлось; на открытой, но наглухо затуманенной местности вопли стали отчётливее, но издавал их явно не зверь, а человек. По голосовым связкам Егоров догадался, что это был Жмыхов, но как там оказался скандальный милиционер, для Валентина было загадкой.

– Э-гей, подполковник! Это вы?! – прокричал он в туман.

Белая слепящая пелена поначалу молчала, но потом раздался странный протяжный напев, состоящий только из гласных звуков: «А-а-а-о-о-у-а-а». Радость затмевало удивление в этом возгласе.

– Стойте там, я сейчас к вам приду, – крикнул Валентин и, придерживаясь рукой за стену, пошёл к тросу. На обратном пути, закрепляя верёвку на поясе, он постучал в окно к Зиновьевым, и громко позвал: – Светлана Александровна! Если Максим бодрствует, то пусть выйдет. Дело небольшое есть.

Окно слегка распахнулось, но не кухонное, в которое он стучал, а соседнее, и в нём появилось заспанное лицо Макса.

– Какое дело, Владимирович? И чего, ты, так орёшь? – спросил он, потирая пальцами глаза.

– Пусть тебе это неприятно, но Жмыхова спасать надо. Подстрахуй, – объяснил Егоров, потрясая в руке мотком провода.

– Да, насмешливы дела твои, Господи, – первое, что пришло на ум Зиновьеву: – И какого… рожна, мне надо спасать эту сволочь?

Но Максим всё же прикрыл окно, накинул куртку и вышел во двор.

– Что его понесло туда? – спросил он, подёргиваясь всем телом, чтобы окончательно стряхнуть с себя дремотное состояние.

– А кто его знает, – буркнул Валентин Владимирович, – может, добраться до города хотел. Тогда он отважный человек.

– Трусливый мент он, – возразил ему Зиновьев.

– Ну, может быть, и так. Но слышишь, как завывает, – призывал он Максима к милосердию и крикнул в сторону: – Терпите подполковник! Уже иду, – и передал молодому соседу моток верёвки и шнура.

Даже сквозь белую пелену Максим заметил азартный блеск в глазах Владимировича и сказал: