Туман над Токио

Из-за спазмов в горле подавилась последним глотком из жестяной банки. Побежала в туалетную комнату, зажав рот рукой. Там никак не могла прокашляться, и слюна текла по подбородку вниз, на курточку с чёрным кружевом. Мама!!! Не уходи в золотой город! Я у тебя ещё маленькая… Дай мне руку!

* * *

Я вернулась в вагон, держа локоть сантиметрах в тридцати от своего тела. Мы шли рука об руку с мамой.

Едва присев, меня затошнило. Пришлось бегом возвращаться в туалет. Долго стояла, свесив голову над раковиной. В дверь постучали.

Я знала, что мама здесь. И снова крепко сжав её руку, мы вернулись на своё место.

Мамочка, как приедем, пойдём на Гинзу, и я покажу тебе то чудное кашемировое пальто с меховым воротником…

С рвотными позывами я снова бежала в туалет. В тамбуре стук колёс и железная дверь заглушали непристойные звуки рвоты. Тебе, наверное, невыносимо видеть это, мама?

Качаясь, по стенке, я доковыляла до сиденья, и дальше уже ничего не помнила. Очнулась, когда машинист объявил об остановке Уено. Последней перед Токио. Хрупкая надежда, как жилка под глазом, билась… Накамура-сан… Он отзывчивый… Он поймёт мои чудовищные личные обстоятельства… Отпустит с примерки костюмов и париков… Значит, после обеда я улечу в N.

И – булыжник в висок – паспорт! Засунула ли я в панике паспорт в сумку.

Паспорта не было.

В вагон зашли уборщики. Это означало, что поезд уже минут пять стоял на перроне Токийского вокзала.

* * *

Пока я, шатаясь, двигалась к метро, люди, все в чёрном, толкали меня, огрызаясь. А на окраине, бредя к репетиционному залу, я повторяла про себя слова тёти Регины «Мама – это не папа» и представляла, как жалко и безобразно выгляжу. Через пару минут вся труппа, и VIP-персоны, и танцоры, массовка, статисты увидят моё отчаяние, мой бедственный статус-кво, ничтожность перед ударом судьбы. Вместо царственной леди в зал войдёт колченогая ссутуленная нищенка… Нет! Мне не нужно ничьё сочувствие и сострадание! Потому что от кого бы оно ни исходило, в данный момент сочувствие и сострадание не вернёт мне дорогого человека, не анестезирует боль, не поможет горю, не исправит непоправимое, не утешит безутешное. Сейчас я качаюсь на ветру, но войду в зал, насилуя свои личные обстоятельства. Войду по системе Станиславского!

Набрав номер телефона клиники Огава, я без писка и всхлипываний спросила о самочувствии сенсея. Затем голос сорвался:

– Сенсей… мама… Пришлите любых лекарств… у вас же должны быть… Любых… лишь бы унять эту невыносимую боль…

Доктор понял всё. Мгновенно.

* * *

Войдя в холл с дерматиновыми скамейками, я сразу столкнулась с Татьяной.

– Доброе утро. Ну как отдохнула?

Я еле выговорила:

– У меня большое го… Мне больше не к кому ездить в город N.

Татьяна испуганно произнесла: «О боже!», и прошмыгнула в зал.

В холле кругом были расставлены зеркала и столы, на которых покоились, как отрубленные на гильотине головы, десятки париков. Рядом с ними блестели перстни, колье, ожерелья, диадемы, короны, видимо, конфискованные у приговорённых к казни.

Войдя в зал, я пожелала всем доброго утра. Как обычно. Как будто не было вчерашнего дня и той траурной ленты, которая навсегда разделила моё красочное прошлое и чёрное сиротское настоящее. Найдя глазами господина продюсера, я поклонилась ему, сделав вежливый знак следовать за мной. Он поднял руку: «Да-да, иду!»

В холле никого не было. Я присела на дерматиновую скамью, стиснув зубы и ногтями царапая себе кожу на запястье. Мне предстояло вслух произнести страшные слова, которые невозможно произнести хладнокровно.

Накамура-сан почувствовал что-то неладное и приближался ко мне, пристально глядя. Молча сел напротив. Он видел, как дёргаются у меня мускулы на лице и дрожат губы. Но молчал, ожидая, пока я смогу побороть эмоции. Я не смогла их побороть. Текли слёзы, мускулы жалко подёргивались, и мне очень хотелось спрятать лицо в ладони, уткнув голову в колени.

Чтобы помочь мне укротить мускулы и выручить мои голосовые связки, продюсер тоном «всё хорошо, прекрасная маркиза» произнёс:

– Госпожа Аш, у вас всё в порядке?

– Накамура-сан… вчера… у… у… ушла из жиз… жиз… моя ма…

Всё. Это было выше моего актёрского дарования. Я подняла локоть до уровня глаз, будто укрываясь от удара. Я знала, что японцы не выносят чужих эмоций и радикальным образом теряются.

– Накамура-сан, пожалуйста… не говорите… ни… ко… му… Пожалуйста!

В глазах господина Накамура блестели, как бриллианты казнённой Марии-Антуанетты, слёзы. Я молила глазами «Отпустите!», уверенная в том, что этот предупредительный, чуткий человек произнесёт: «Конечно, госпожа Аш, я вас понимаю и, поверьте, сочувствую всем сердцем. Скажите, сколько дней вам необходимо отсутствовать на репетициях?» И он печально произнёс:

– Конечно, госпожа Аш, я вас понимаю и, поверьте, сочувствую всем сердцем. Скажите, вы в состоянии присутствовать на примерке костюмов и париков?

Как у меня задёргались мускулы, я не знаю, но Накамура-сан спохватился и добавил: