Туман над Токио

– Нагао-сан, у меня больше нет ни одной реплики. Отобрали… Только что режиссёр уведомил…

Хозяин, нахмурив брови, вскочил с замшевого табурета и сжал кулаки, как будто вставал на мою защиту, готовый драться с режиссёром. И тут я увидела Марка… Он пожелал нам доброго утра и через первую кулису ушёл в зрительный зал.

– Прошу прощения, господин Нагао, мне надо переговорить с партнёром.

Повернувшись к хозяину задом, у меня вдруг запылала огнём вся спина.

* * *

Супруг сидел в первом ряду, подавленный, в стрессовом состоянии.

– Ты уже знаешь, Марк, да? Режиссёр сказал? Наши реплики отдали японским статистам.

Марк с укоризной глянул на меня, как будто упрекнул – «Это ты во всём виновата!» Но не проронил ни слова.

– Honey, у меня вертится на языке лишь одна реплика. И её никто не в силах у меня отнять! Fuck them![52]

Марк не засмеялся. Он угрюмо молчал. И я умолкла, садясь рядом. Ладно, дорогой, давай смотреть второй акт.

Мыльные страсти на сцене накалялись. Отец служанки уговаривал её вернуться в дом хозяина, потому как тот хорошо платил. Жених, Кунинава-сан, торопил со свадьбой, чувствуя что-то неладное. Фуджи-сан увёртывалась от его объятий, давая понять зрителю, что сердце её не с ним. Сам хозяин Мураниши крепился, не шёл просить служанку вернуться. А любовь подтачивала его жестокосердие, как вода точит камень. И впервые в жизни хозяин стал совершать добрые поступки. Мичико, суженая благородных кровей, ревновала и устраивала истерики из-за абсурдных, несвойственных хозяину гуманных дел: то он бездомного пса накормит, то окажет моральную и материальную поддержку замёрзшему попрошайке. Наконец девушка, держа в руках охапку ветвей с пурпурными камелиями, возвращается с повинной в дом господина Мураниши. И тот на радостях готовит вечеринку с чужеземными гостями. Мичико наседает на жениха-миллионера, заставляя его приурочить бал к объявлению об их помолвке. Слабея от мощного натиска Мичико, хозяин провозглашает о помолвке. Служанка мечется, зная, что если уйдёт во второй раз, то больше не вернётся.

Нагао-сан спел две задушевных песни, от которых остался комок в горле и привкус мёда во рту. Фуджи-сан тоже пела. И было заметно, что она слегка позанималась вокалом.

Наша сцена. Я уж было взяла Марка под руку (а тот её не погладил), как режиссёр, ничего не объясняя участникам картины, произвёл новую расстановку: мы с Марком выходим на сцену, выкрикиваем «Congratulations!» и встаём справа от хозяина и служанки. А наши реплики с низкими поклонами вглубь сцены, а посему – попками в зрительный зал, радостно произносят две статистки в кимоно. И видно, что они радуются не столько самой помолвке, сколько неожиданно свалившемуся с неба дару: чужим длинным репликам и привлечению интереса зрителей к их мягкому месту. С примадонны как с гуся вода и она от всего сердца благодарит меня за поздравления.

– Ну всё! Так и оставим! Отлично! Десять минут перерыв, затем проиграем начисто, – украдкой глянул на Фуджи-сан режиссёр.

Прима едва заметно накренила подбородок: «Вот так-то будет лучше!» Этот её лёгкий крен подбородка возмутил устои демократии, по которым я упорно здесь жила. Наперекор менеджеру Хории-сан с её шиканьем «Не возражать, не перечить, не жаловаться» я спустилась с постсцениума в зрительный зал и прямиком направилась к продюсеру. А дальше вела себя по японским меркам возмутительно, возражала, перечила и бушевала, то есть тихо пожаловалась:

– Прошу прощения за то, что потревожу вас, господин Накамура… Как видите, у меня больше нет реплик… Если б я знала, что так получится, то навряд ли согласилась покидать своих студентов… Простите ещё раз…

Это был бунт!

Накамура-сан приподнял левую бровь и виновато шепнул:

– Нет-нет, это вы простите, госпожа Аш! Нижайше прошу не волноваться!

И стал передвигаться между рядами в сторону режиссёра, стоявшего у первой кулисы с чашкой в руке.

Я поехала на четвёртый этаж. У входа в гримёрку сделала несколько глубоких вдохов и с беспечным видом прошла на свои подушки с кистями.

Таня и Агнесса обменивались номерами мобильных, Мива протирала антисептиком руки, Рена и Каори пробовали серебристые тени для век, а Аска в приподнятом настроении следила за моими движениями. А движения были следующими: поправив грим и припудрившись, я обозрела непоколебимость «ананаса» у себя на макушке, бережно взяла из-за лосьонов Думку и с достоинством, неспешно покинула комнату. В кулуаре я очень спешно, даже бегом помчалась в душевую, не накинув шлейф платья на локоть – руки были заняты. Они сжимали изо всех сил маминого петушка. Закрылась на задвижку. Села на скамью. Положила Думку на колени и уткнулась в него лицом. Просидела минут пять с тяжёлыми мыслями. Если так пойдёт, мама, то за два месяца Думка будет весь в гриме… Придётся отправлять его в стирку…

* * *