Тургенев в русской культуре

Е. Толстая усматривает другую связь и предлагает другую пару – с ее точки зрения, «Рассказ неизвестного человека» и рассказ «Страх» содержат «два варианта одного сюжета»[356], восходящего к единой жизненной первооснове – «личности, критике, богоискательству и жизненной практике Мережковского»[357]. У повести, по-видимому, действительно есть тот «андеграунд», на который указывает Толстая, но есть и множество других «первоисточников». Например, горничная Поля, которая беззастенчиво тащила у беззащитной Зинаиды Федоровны «всё, что попадалось на глаза», явно родилась из мелиховской повседневности, о неприятной стороне которой Чехов упоминает в нескольких письмах, в частности – к Суворину: «Наша горничная, поражавшая нас своим трудолюбием, оказалась профессиональной воровкой. Она крала деньги, платки, книги, фотографии… Каждый гость не находил у себя 5–10 рублей. Воображаю, сколько денег она у меня украла! У меня нет привычки запирать стол и считать деньги. Думаю, что сотни две украла; помню, в марте и апреле мне все время казалось странным, что у меня уходит много денег» [ЧП, 5, с. 73]. Но связь между реальной горничной и героиней произведения – это эпизод истории создания, элемент творческой кухни, вряд ли помогающий пониманию тех связей, которые образуются внутри текста. Здесь, как и в случае с «Попрыгуньей», – и это универсальный закон искусства – важен художественный остаток.

Озадачившись сутью этого художественного остатка, мы должны отметить, что «Рассказ неизвестного человека» не относится к числу широко известных и охотно комментируемых чеховских созданий, – возможно, из-за той самой концептуальной двойственности, недоговоренности, на которую указывала современная Чехову критика. «Ничто не объяснено, не мотивировано»; «от всего рассказа веет ограниченностью знаний, неподготовленностью, а, быть может, и неспособностью к широкому и вдумчивому анализу русской жизни»[358], – так откликнулся на публикацию повести в «Русской мысли» обиженный «Северный вестник» в лице А. Волынского.

Показателен в этом плане эмоциональный разброс реакций.

Современники усматривали в «Рассказе» «индифферентизм и пессимизм»[359]. А. М. Скабичевский цитирует отзыв некоего «юного критика»: «Ненастная осень царила, вероятно, на петербургских улицах, когда г-н Чехов писал свой рассказ; ненастная осень царила и на душе у него. Чем-то дряблым, вялым и старческим веет от последней вещи нашего молодого беллетриста, веет осенней сыростью и непогодой. Ни одного доброго слова, ни одной улыбки, ни одной сильной, энергической сцены – и это на протяжении целых пяти листов. Во время чтения вам кажется, что мелкий назойливый дождик не перестает дребезжать в ваши окна, что там, на сырой, грязной улице, плетутся измокшие фигуры людей, что откуда-то издали доносятся стоны невыносимой муки. Ни красоты, ни силы; старческий маразм окрасил все страницы в однообразный серый цвет, ненастная осень вступила в свои права»[360].

А для Андрея Белого, по мнению Толстой, напротив, оказались творчески продуктивными «лихорадочный темп и истерический тон повествования». Кроме того, у Толстой обнаруживаем следующие определения: «концентрированный заряд ненависти», «пуританская непримиримость», «гневный, идиосинкразический тон»[361].

Так гнев или индифферентность? Дряблость или концентрированный заряд ненависти? Эти несовместимые оценки относятся, прежде всего, к позиции, интонации и личности рассказчика.