Тургенев в русской культуре

Несмотря на заявленную рассказчиком в самом начале вынужденность своего лакейского положения ради получения доступа к государственному человеку, которого он считает «серьезным врагом своего дела», характер повествования, а соответственно и отношение героя к новым обстоятельствам жизни, носит противоречащий этой установке мирный, созерцательный характер. То ли болезнь совпала с переменой мировоззрения, то ли вызвала эту перемену, но несостоявшийся террорист (а несостоятельность героя в этом плане очевидна сразу) одолеваем «жаждой обыкновенной, обывательской жизни» и ему, вопреки странной, ложной и бессмысленной ситуации, в которой он находится, «интересно всё на свете, даже Орлов». «Даже» – симптоматично, ибо именно на сибарита и ироника Орлова будут далее направлены все критические стрелы, однако в начале истории рассказчик свидетельствует: «Жили мы тихо и мирно и никаких недоразумений у нас не было». Гораздо более эмоциональное отношение вызывает у Неизвестного горничная Поля – «упитанная, избалованная тварь», у которой «не было ни бога, ни совести, ни законов» и которая, по его мнению, за деньги могла убить, поджечь или украсть, – так, с одной стороны, отвергается потенциальный союзник в борьбе с «барами», а с другой – готовится будущее наглое, издевательское – лакейское! – поведение горничной по отношению к Зинаиде Федоровне. Появление Зинаиды Федоровны в квартире Орлова всецело подчиняет себе всё внимание и интерес рассказчика (и рассказа!), так что редкие всплески радикально-гражданских эмоций (например, мысленный упрек героине в том, что она покупает дорогое платье, не задумываясь о том, какой ценой достаются жалкие гроши русским поденщицам и брюссельским и венецианским кружевницам) воспринимаются как рецидивы отступившей болезни. Он пристально следит за каждым ее движением, ловит малейшие перемены, любуется ее молодостью, наивностью, красотой, жалеет ее. «Я не был влюблен в Зинаиду Федоровну», – говорит он себе, но этим словам противоречит та ласковая пристальность, с которой он в нее вглядывается, те мечты, которые он лелеет: «мне грезились жена, детская, тропинки в саду, домик», то сочувствие, которым он преисполнен и которое оформляется в новый вариант «мы»: когда Орлов под видом командировки скрывается у своего приятеля Пекарского, а Зинаида Федоровна безнадежно ждет от него телеграммы, Неизвестный страдает вместе с ней и надеется, что Орлову напомнят «о нас», и сетует: «напрасно мы ожидали». В этой ситуации безобидный итог неожиданной встречи с объектом былой ненависти – сановным отцом Орлова – совершенно предсказуем, а сама встреча нужна скорее для того, чтобы дать новый импульс развитию сюжета. Изначальный повод пребывания Неизвестного в качестве лакея в доме Орлова исчез. Необходимо было ответить на вопросы: «Кто же я теперь такой? О чем мне думать и что делать? Куда идти? Для чего я живу?». Но очевидно, что этот ответ теперь теснейшим образом связан с судьбой Зинаиды Федоровны, которая, не зная, не желая того знать, находится в доме Орлова на еще более ложном и нелепом положении, чем мнимый лакей.

Никакого готового плана относительно Зинаиды Федоровны у нашего героя нет, все получится спонтанно, а вот прощальное письмо к Орлову – мероприятие «плановое», ибо оно своеобразная мирная замена несостоявшегося теракта. Это письмо – гневное обвинение, разоблачение и – саморазоблачение и лихорадочное исповедание. «Фальшивый человек», «холодная кровь», «трусливое животное», «азиат», циник, глумящийся над идеями, над женщиной, любовью, браком, «слабый, несчастный, несимпатичный человек» – весь этот каскад оскорбительных аттестаций чиновника-сибарита сопровождается рефреном, в котором обвиняющее «я» и обвиняемое «вы» сталкиваются не только и не столько в противостоянии, сколько в новом парадоксальном и безысходном единении: «Вы и я – оба упали и оба уже никогда не встанем»; «…я продолжаю писать, почему-то волнуюсь, как будто это письмо может еще спасти вас и меня»; «Отчего мы утомились? Отчего мы, вначале такие страстные, смелые, благородные, верующие, к 30–35 годам становимся уже полными банкротами?»; «Что если бы чудом настоящее оказалось сном, страшным кошмаром, и мы проснулись бы обновленные, чистые, сильные, гордые своею правдой?..».

Признанное самим героем собственное банкротство воспринималось современниками «как символическое развенчание “семидесятничества” и несчастных его эпигонов, на долю коих выпал “героизм отчаяния”, – развенчание “поколения, проклятого Богом”, как именовал его поэт этого поколения г-н П. Я. (Петр Якубович. – Г. Р.)»[362].