Тургенев в русской культуре

Пока он болеет и мечтает, Зинаида Федоровна внутренне движется однажды и навсегда избранным путем и дозревает до вывода, что «все эти любви только туманят совесть и сбивают с толку», и приходит к убеждению, что теперь-то она «страшно поумнела» и у нее появились «необыкновенные, оригинальные мысли». Она обретает действительно свойственную тургеневской девушке категоричность: «Смысл жизни только в одном – в борьбе. Наступить каблуком на подлую змеиную голову и чтобы она – крак! Вот в чем смысл. В этом одном, или же вовсе нет смысла». Когда же она прозревает насчет истинных настроений и чувств своего спутника, когда желанный путь борьбы оказывается для нее закрыт, жизнь в ее глазах бесповоротно теряет смысл. То обстоятельство, что она ждет ребенка, никак не влияет на человеческое и женское самочувствие героини, разве только ухудшает его. Вариант Лизы Калитиной (социальное самоубийство – монастырь) впервые возникает еще во время пребывания Зинаиды Федоровны в доме Орлова сначала как фигура речи, затем как грустная шутка, в конце – как невозможный по причине беременности, а кончается все это самоубийством буквальным: как и у Тургенева, смертью в Италии – только не героя, а героини. Родив ребенка, Зинаида Федоровна принимает яд. Ни материнство, ни инстинкт самосохранения ее не останавливают.

Очевидные внешние параллели с тургеневскими героинями здесь, как и в «Попрыгунье», создают пародийный – хотя и в более сложном и мягком варианте – эффект, ибо Зинаида Федоровна, конечно, не тургеневская девушка, а наивная подражательница, соблазненная красотой «идейной» любви, искренне жаждущая следовать высокому образцу, но по природе своей к этому не приспособленная, не склонная ни к аскетизму, ни к самопожертвованию. Она простодушно обнаруживает собственное легкомыслие, точнее даже наивномыслие, когда рассказывает оторопевшему от ее неожиданного вселения в его квартиру Орлову о том, как принимала серьезное решение после ссоры с мужем: «Уйду, думаю, в монастырь или куда-нибудь в сиделки, откажусь от счастья, но тут вспоминаю, что вы меня любите и что я не вправе распоряжаться собой без вашего ведома, и все у меня в голове начинает путаться, и я в отчаянии, не знаю, что думать и делать. Но взошло солнышко, и я опять повеселела. Дождалась утра и прикатила к вам». Невозможно себе представить Лизу Калитину, которая при виде взошедшего солнышка повеселела, отбросила монастырский вариант и «прикатила» к Лаврецкому. Как невозможно представить Елену Стахову, обустраивающуюся в мире Инсарова «крепко, по-хозяйски» – с великолепным трюмо, туалетом, кроватью, роскошным сервизом. «Домовитая и хозяйственная, со своими медными кастрюлями и мечтами о хорошем поваре и лошадях», Зинаида Федоровна простодушно заблуждается на свой счет, она явно находится во власти иллюзии. И, как следствие, – заблуждается в мужчине, которого назначила на роль героя, в то время как тургеневские девушки выбирали действительно достойных любви мужчин. «С вашими взглядами нельзя служить. Вы там не на месте»; «Вы идейный человек и должны служить только идее»; «Вы – редкий… необыкновенный человек» – так, по «книжному» шаблону, представляет она себе своего любовника. Все попытки Орлова вразумить ее: «По убеждениям и по натуре я обыкновенный чиновник, щедринский герой. Вы принимаете меня за кого-то другого…», – разбиваются о «безумную любовь» и убеждение в том, что ее бегство от мужа – это поступок, которым любовник должен гордиться, так как он «возвышает» их обоих «над тысячами людей, которые хотели бы поступить так же, <…> но не решаются из малодушия или мелких расчетов». Слепая наивность, с которой героиня из одной крайности («…я люблю тебя до сумасшествия», – говорит она Орлову) бросается в другую («все эти любви только туманят совесть и сбивают с толку»), лишний раз подчеркивает аффектированную подражательность ее поведения, однако, как это нередко бывает, избранная роль становится судьбой, и к концу своей короткой жизни Зинаида Федоровна действительно обретает некоторые черты тургеневской героини – в частности, ее непримиримый максимализм.