Тургенев в русской культуре

В другом случае он останавливается там, где, как ему кажется, и говорить больше не о чем, так как, по его мнению, сам автор, в силу специфики своего дарования, а именно неспособности написать героическую эпопею, «весь отдается изображению того, как Инсаров любит и как его любят», а «там, где любовь должна наконец уступить место живой гражданской деятельности, он прекращает жизнь своего героя и оканчивает повесть»[142]. Сходным образом объясняет трагический конец героя «Отцов и детей» Д. И. Писарев: «Не имея возможности показать нам, как живет и действует Базаров, Тургенев показал нам, как он умирает»[143]. Примечательно, что сам Тургенев вольно и невольно подыграл своим суровым революционно-демократическим критикам – вот как, по свидетельству современницы, он объясняет скоропостижную смерть Базарова: «Да, я действительно не знал, что с ним сделать. Я чувствовал тогда, что народилось что-то новое; я видел новых людей, но представить, как они будут действовать, что из них выйдет, – я не мог. Мне оставалось или совсем молчать, или написать только то, что я знаю. Я выбрал последнее»[144].

Но такая обусловленность судьбы героя авторским неведением и беспомощностью (не знал, что с ним делать, и поэтому «убил») неизбежно должна была обернуться художественной ущербностью произведения.

А. Григорьев, трактовавший «Накануне» вполне в добролюбовском ключе и даже совпавший с Добролюбовым во вкусовых предпочтениях (ему тоже больше всего понравилась «венецианская» сцена), такую ущербность усмотрел в архитектонике романа: «Перед поэтом видимым образом стояли две задачи, и он не успел или не умел слить их воедино», и эта нестыковка общественной и общепсихологической линий привела, по мнению Григорьева, к тому, что «Накануне» «по <…> постройке гораздо слабее всех других произведений Тургенева»[145].

Есть, однако, прямо противоположные по характеру обоснования претензии к создателю «Накануне». У К. Леонтьева вызвала неодобрение не слабость, а, напротив, чрезмерная продуманность, четкость постройки: «Что за математическая ясность плана! Разве такова жизнь?»[146] – недоумевает он.

Между тем именно эта постройка, в которой «ясность плана» органически сочетается с ощутимым присутствием внепланового, иррационального, непредсказуемого начала, – и создает многосмысленную глубину, художественную уникальность и, в то же время, гармоничность, цельность, совершенство произведения.

В «Накануне» образуются две встречных, а не параллельных, как это виделось Добролюбову и Григорьеву, интенции: одна – целеустремленный, неудержимый порыв главной героини к человеческой («желание деятельного добра») и женской («как жить без любви?») самореализации; другая – прихотливое, непредсказуемое, бесцельное и алогичное, с точки зрения человека, движение самой жизни в ее внесоциальных, природных проявлениях. До поры до времени стихия таится, являя собой лишь мирный природный фон, на котором разворачиваются события первого плана, – как фоном, выгодно оттеняющим фигуру Инсарова, кажутся Шубин, Берсенев и Курнатовский. Но в тот момент, когда управляемый человеческой волей поток победно устремляется в намеченное и желанное русло, навстречу подымается гораздо более мощная, сокрушительно безучастная к личностным порывам волна, вздымается над ним, обрушивается на него и бесследно гасит инерцию целенаправленного движения.

Катастрофической кульминацией «Накануне» становится смерть Инсарова, которая не просто отнимает у Елены возлюбленного, но и ее саму обрекает бездне. Выглядящая как нелепая, трагическая случайность, смерть героя, по справедливому наблюдению Ю. М. Лотмана, «для самого автора глубоко мотивированна»[147]. И дело не только в том, что в художественном космосе Тургенева одной из существеннейших его смысло– и сюжетообразующих составляющих выступает «онтологическая слабость человека во враждебном ему мире»[148], но в том, что сюжетное повествование Тургенева строится на столкновении «осмысленности и бессмысленности»[149], целенаправленности и стихийности, в полном соответствии с пословицей: человек предполагает – бог (или судьба) располагает.

При этом, чем ярче, целеустремленнее, одержимей человек, тем мощнее удар, который наносит ему судьба. Лаврецкий и Литвинов после пережитых потрясений продолжают жить дальше, Литвинов доживется и до счастья. А Инсаров и Базаров погибают.

В случае с Инсаровым дело не в бедности и болезни, которыми, по мнению Лотмана, можно хоть в какой-то мере объяснить эту неожиданную смерть, – дело в другом: смертельной для героя оказывается сшибка между его сознательными волевыми установками и неучтенными, игнорируемыми им спонтанными, стихийными силами, во власти которых он, помимо своей воли и желания, оказывается.