Тургенев в русской культуре

«Совершенная ясность архитектуры»[166], «математическая точность плана»[167], «взаимообуздание противопоставленных величин», «гармоническая закругленность романной структуры»[168] – так по-разному определяют исследователи тот конструктивный принцип, который во многом и обеспечивает эстетическое изящество тургеневских сочинений, выступая ценностным противовесом воплощенному в них трагическому мироощущению.

«Хаос просвечивает сквозь легкие покровы создания»[169], но совершенство создания являет собой контраргумент хаосу.

Художество, которого до личного столкновения со смертью не понимают Елена и Инсаров, которым демонстративно пренебрегает Базаров, от которого дистанцируется профессионально причастный ему критик Добролюбов, – художество оказывается единственной если не равновеликой природе, то, во всяком случае, сопоставимой с ней по своей созидательной мощи силой, способной в границах собственных владений эстетически обуздать хаос и, хотя бы в пределах обозримого человеком времени, продлить «маленькую игру жизни», «ее легкое брожение»:

Этот листок, что иссох и свалился,
Золотом вечным горит в песнопенье[170]

.

А в таком философско-эстетическом контексте начинает играть новыми красками, наполняется новыми значениями социальная проблематика романа, который, между прочим, заканчивается не эпитафией погибшим, а свидетельствами преуспеяния живых и вопрошанием о будущем.

Главные герои финала – все те же Берсенев и Шубин, с которых роман начинался, но это вовсе не означает символического замыкания круга, возвращения на круги своя, бесследного вытеснения «нарушителей спокойствия» за пределы сохраняющего инерцию стабильности жизненного пространства. Финальные Берсенев и Шубин, в отличие от своего счастливого соперника, так и не успевшего исполнить обещанное, во многом уже состоялись, реализовались и при этом не останавливаются, не почивают на лаврах, а продолжают двигаться дальше.

В отличие от Елены, отрекшейся от родных и от родины, Шубин из своего римского далека пристально вглядывается в Россию, вновь и вновь задаваясь вопросом о том, что мучило его в момент объявления Елениного выбора и что стало главной социальной проблемой романа. И этот повторенный в финале, обращенный в будущее и остающийся открытым ключевой вопрос – «Когда ж наша придет пора? Когда у нас народятся люди?» – заставляет, как нам кажется, не столько мысленно устремляться во внероманные, послероманные жизненные дали, сколько еще раз, в свете романных итогов, задуматься над тем, что предъявлено в рамках самого художественного мира.

Безоговорочно соглашаясь с Добролюбовым в том, что в выборе Елены отразилась тенденция русской жизни, – спорить не приходится, ибо именно так это подано самим Тургеневым, – позволим себе, тем не менее, посягнуть на святое и задать встречный вопрос: а стоило ли абсолютизировать, идеализировать этот выбор, а следом за ним и саму тенденцию? так ли однозначно права Елена, как это виделось героям романа, автору произведения, Добролюбову, многим поколениям читателей?

«Кто из нас не увлекался Еленой и ее избранником? Кто вообще не увлекался тургеневскими женщинами!» – спрашивал когда-то Лев Шестов и тут же расширял и в то же время снижал тему: «А между тем все они отдаются наиболее сильному мужчине. У “высших” людей, как у зверей: самцы борются между собою, самка следит за их борьбой и, по окончании ее, признает себя рабой победителя»[171]. Такой архетипический корень у ситуации, в которой изображена Елена, несомненно, есть, но нас в ее выборе, в самой этой удивительной, по всеобщему мнению, девушке интересуют не столько дальние, архетипические, сколько ближние, нравственно-психологические истоки поведения и их социальные последствия.

«Энтузиастическая», «экзальтированная», пребывающая в постоянной «ажитации»[172] Елена Стахова – человек экстремы, максималистка, «какая-то восторженная республиканка», как определяет ее отец, не ведающая оттенков и полутонов, не знающая жалости: «Слабость возмущала ее, глупость сердила, ложь она не прощала “во веки веков”; требования ее ни перед чем не отступали, самые молитвы не раз мешались с укором». В самом облике ее запечатлено что-то «нервическое, электрическое».