Тургенев в русской культуре

Одолевающая ее жажда деятельного добра находит свое выражение в двух крайностях: с одной стороны, «все притесненные животные <…> даже насекомые и гады находили [в ней. – Г. Р.] покровительство и защиту»; с другой стороны, она зажигается страстью разделить с Инсаровым его высокую участь борца за освобождение чужой, «далекой и ненужной ей»[173], по определению Гершензона, Болгарии. Но окружающих ее, близких ей, любящих ее людей она не умеет ни жалеть, ни любить, ни понимать. В сущности, Николай Артемьевич Стахов совершенно прав, когда говорит: «Ее сердце так обширно, что обнимает всю природу, до малейшего таракана или лягушки, словом все, за исключением родного отца». Она и сама это признает: «Нет, я не люблю их [отца и мать. – Г. Р.], как бы хотелось любить».

Признание Елены в любви Инсарову одновременно является отречением от иных обязательств: «Я тебя люблю… другого долга я не знаю». Вообще объяснение ее в любви, звучащее как присяга на верность не только любимому человеку, но и его делу, стилистически, конструктивно и содержательно предваряет одно из самых знаменитых тургеневских стихотворений в прозе – «Порог». И итоговые полярные определения героини «Порога» вполне приложимы к Елене: «дура»; «святая»[174].

«Ни страха, ни сомнения, ни сожаления» не испытывает Елена перед расставанием с родиной и родными, а за ее принципиальным общественно значимым отказом вернуться в Россию после смерти Инсарова – все тот же беспощадный максимализм по отношению к себе и к другим, вряд ли поддающийся оправданию безоглядным служением идеалу, жертвенным уходом из мира, который, по мнению В. Марковича, снимает все возможные упреки и придает героине «несокрушимое достоинство»[175]. Даже нигилист Базаров, не умея потешить родительское сердце лаской и приветом, тем не менее помнит, что он у своих стариков один, что они в нем души не чают, и последние жизненные силы кладет в том числе и на то, чтобы по возможности смягчить им ужас своего ухода. Еленино же прощальное письмо с вопросом-отречением «Что делать в России?» – сознательный категорический разрыв всех родственных и дружеских связей, самопровозглашенное дочернее самоубийство.

И в этом своем максимализме Елена Стахова не исключение, а предельное выражение того, что свойственно и другим тургеневским героиням. Очень многими своими чертами похожие на пушкинскую Татьяну (чужие в своей семье, живущие сложной и напряженной внутренней жизнью, томимые ожиданием любви, жаждущие самореализации, способные на неординарный, социально дерзкий поступок), тургеневские девушки, в конечном счете, утверждают совершенно другую, не приемлемую для Татьяны Лариной логику поведения и формулу судьбы. Татьяна после неудачной попытки своевольного жизнестроения смиряется, покоряется обстоятельствам по примеру своей матери, по няниному образцу, таким образом входя в русло традиционной женской судьбы или, говоря словами Достоевского, устраивая свою жизнь «по народной вере и правде» [Д, 26, с. 139], в основе которых лежит смирение. Героиням Тургенева смирение неведомо.

«…Эта девочка удивит всех нас, – говорит Лежнев о Наталье Ла– сунской, – <…>. Знаете ли, что именно такие девочки топятся, принимают яду и так далее? Вы не глядите, что она такая тихая: страсти в ней сильные и характер тоже ой-ой!». Правда, сама Наталья, не найдя в Рудине поддержки, возвращается в лоно семьи, но характеристику по полной программе отрабатывают героини «Затишья», «Фауста», «Аси» и так далее вплоть до «Клары Милич».

Смиренницей кажется Лиза Калитина, потому она и была оценена Достоевским как единственное после Татьяны явление «положительного типа русской женщины» [там же, с. 140]. Но смирение предполагает покорность сложившимся обстоятельствам, подчинение им. «Меня с слезами заклинаний / Молила мать; для бедной Тани / Все были жребии равны… / Я вышла замуж»[176] – вот формула смирения. Лизу тоже молят – но она неумолима. Исчерпав все разумные аргументы против Лизиного монастырского выбора, «Марфа Тимофеевна горько заплакала, Лиза утешала ее, отирала ее слезы, сама плакала, но осталась непреклонной». «Тишайшая и христианнейшая»[177] Лиза тоже, в сущности, человек экстремы: если невозможно получить все, то не нужно ничего. Ее монашество – это социальное самоубийство, ее смирение таит в себе гордыню и бунт.