Твоя навеки

Едва он вошел внутрь, как почувствовал аромат свежезаваренного кофе. Бегло окинув кухню взгля­дом, Мик обнаружил, что гостья, которую он собрался отвезти в город, позаботилась не об одном только кофе: кухня и коридор сверкали небывалой для холостяцкого дома чистотой. А из гостиной доносилось ровное гудение пылесоса. Вот чертов­щина! Позабыв о своем желании первым делом вы­пить чашечку кофе, Мик двинулся в сторону гости­ной, на чем свет кроя беспечность женщины, со­вершенно не думающей о здоровье будущего ребен­ка.

Этим утром на Фэйт Уильямс были черные брюч­ки и розовая блуза-трапеция, вид которой заставил помощника шерифа застыть в дверях. Казалось, что-то неуловимо женственное проскользнуло вме­сте с этой розовой блузой в его суровый холостяц­кий мир. Фэйт, обернувшись, робко улыбнулась ему, и Мик понял, что оказался лицом к лицу с реаль­ностью, от которой бежал всю жизнь, и эта реаль­ность предстала перед ним неотразимо женствен­ной и нежно благоухающей, с голубыми глазами и белокурыми волосами. Много раз ему доводилось видеть в жизни женщин, подобных Фэйт, но всякий раз он смотрел на них как бы сквозь бинокль. Они были по ту сторону невидимого барьера, который не преодолеть. Они были не про него, эти нежные, хрупкие создания, олицетворявшие в себе то, от чего он стремился отгородиться всю жизнь. В такой отстраненности заключалось определенное преиму­щество: не придется разочаровываться, когда гряз­ная изнанка вылезет наружу. Тяготы одиночества лучше грязи, полагал Мик Пэриш и свято следовал этому принципу многие годы.

Как ни глупо это звучало,— и Мик скорее дал бы себя четвертовать, чем сознался в этом вслух,— но в самой глубине души он продолжал лелеять некий образ женщины, которая не была бы деше­вой эгоисткой и расчетливой хищницей, как многие из тех, с которыми сталкивала его жизнь, женщины, которая умеет любить и бескорыстно отдается этой любви, женщины, своей мягкостью и чуткостью по­могающей сгладить жестокость окружающего мира.

— Мик!— Улыбка на лице Фэйт угасла, когда она увидела, как молча стоит он на пороге и сосре­доточенно, почти хмуро, глазеет на нее. Сердце испуганно заколотилось, и она начала лихорадочно перебирать, чем именно могла вызвать его недоволь­ство.

Помощник шерифа нахмурился еще больше.

— Немедленно оставьте пылесос, миссис Уиль­ямс. Почему в конце концов кто-то другой должен печься о вашем здоровье?

— А что страшного в том, что я немного при­берусь?

— Черт возьми, вы же беременны и не должны напрягать себя тяжелой работой.

Сколько жизнь ни трепала Фэйт, полностью сломать ее она все же не успела. Стремление к самоутверждению все еще жило в душе Фэйт, и сей­час глаза ее невольно сверкнули, а мягкие, нежные губы сложились в твердую линию. Наружу рвались слова о том, что пылесосить пол вовсе не означает подвергать себя риску, что беременность не инва­лидность, и все такое в том же роде. Но Фэйт ни­чего не сказала: она слишком хорошо знала, что возражать мужчине небезопасно.

Однако Мик уловил искры в ее глазах, увидел, как дернулся вверх подбородок, и ему неудержимо захотелось ухмыльнуться.

— Давайте, давайте,— бросил он, за грубова­тостью тона скрывая улыбку,— сворачивайте рабо­ту, леди.

Очень не понравилось Фэйт словечко «леди». Таилась в нем какая-то насмешка, и она запо­дозрила, что насмешкой и исчерпывается отно­шение к ней этого человека. Снова подступили слова обиды, и снова они остались невысказан­ными.

Подождав еще немного, Мик лениво отвернул­ся. Если женщина не в состоянии за себя заступить­ся, это ее проблема, и он здесь ни при чем.

Его равнодушие задело ее больше, чем все его грубоватые словечки. Слишком долго все, что она чувствовала и переживала, не имело значения, слишком долго ее топтали и мешали с грязью, за­ставляли ощущать себя ничтожеством и били толь­ко потому, что она не успевала вовремя погладить рубашку или разогреть ужин.

Правда, в последние два-три месяца она начала освобождаться от прежнего страха. Перемены мог­ли показаться незначительными, и все же впервые в жизни она стала подозревать о том, что ее чув­ства и переживания значат не меньше, чем чувства и переживания других, а если так, то никто, никто на свете не имеет права измываться над ней!

Плохо понимая, что делает, Фэйт рванулась вслед за Миком и появилась на пороге кухни в ту секунду, когда он наливал себе кофе.

— Минуточку, мистер Пэриш! — звенящим от волнения голосом сказала она, чувствуя, как пере­сыхает от страха горло. Боже, она совсем сошла с ума!

Мик, уловив неуверенность и даже страх в ее интонации, неторопливо обернулся и прислонился к стойке, стараясь держаться как можно более мирно.

— Да, мэм? — негромко отозвался он, разме­шивая кофе в чашке.

— Мне...— О Господи, опять этот панический ужас, и в комнате сразу не хватает воздуха, и серд­це вот-вот не выдержит и лопнет...— Мне... не нравится, в каком тоне вы со мной разговариваете!

Сбивчивость слов, бледность лица яснее ясного дали понять Мику, чего стоило этой маленькой жен­щине сделать подобное заявление, и в душе его не­вольно мелькнуло восхищение.