Творения. Том первый. СЛОВА.

8. О сем аз плачу, говорит Иеремия в Плаче своем (Плач. 1:15), ищу очесем моим источников слез (Иер. 9:1), которые бы удовлетворили моей горести, призываю премудрых жен сотворить и разделить со мной плач (Иер. 9:17). И чрево мое болит мне, смущаются чувства (Иер. 4:19), не знаю, как и какими словами облегчить скорбь свою. От сего и древнее предается молчанию, и новое – осмеянию. Ибо врагам обращается в забаву и то, что извлекает у меня слезы. Через сие немало потеряли у нас церкви, а приобрели зрелища, приобрели в таком городе, который и Божественное наряду с прочим старается обращать в забаву, который скорее осмеет достойное похвалы, нежели оставит без осмеяния смешное. Потому удивительно будет, если он не осмеет и меня, который говорю сие ныне, меня – пришлого проповедника, который учу, что не над всем должно смеяться, но что есть предметы, требующие внимательного рассуждения. И что говорю: осмеет? Подивишься, если не подвергнет меня даже наказанию за то, что хочу сделать добро.

Таково наше положение; и меня печалит не то, что церкви у нас отняты (человек с ограниченным умом поскорбел бы, может быть, и о сем); не то, что золото течет к другим; не то, что злые языки (они делают свое дело) говорят худо, потому что не научились говорить доброго. Не опасно то, чтобы Бога можно было описать местом или сделать продажным и чтобы Он стал достоянием одних богатых. Притом те, которые говорят о мне хорошо или худо, не переменят меня (подобно тому как примешивающие или миро к грязи, или грязь к миру через такое смешение сливают качества грязи и мира) так, чтобы я стал огорчаться хулами, как внутренне изменившийся. Иначе дорого заплатил бы я хвалителям, если бы своими похвалами сделали они меня лучшим. Не так выходит на деле: бранят меня или удивляются мне – в обоих случаях остаюсь таким, каков был. Земный же инако обилует словесы, говорит Иов (Иов. 11:12). Как пена приражается к камню, как ветры к сосне или к другому густому и высокому дереву, так и ко мне приражаются людские речи, и я так почти любомудрствую сам в себе. Если обвинитель лжив, то обвинение падает не столько на меня, сколько на его слова, хотя и хулит он мое имя. А если он справедлив, то обвиню лучше себя, а не говорящего обо мне. Ибо я сам причиной того, что он говорит, а не говорящий причиной того, что я таков. Посему речи его, как ничего не значащие, оставив без внимания, обращусь к себе и из злоречия его извлеку еще ту одну выгоду, что стану жить осторожнее. Но злоречие имеет и третью весьма важную и величественную пользу, именно ту, что нас хулят вместе с Богом. Ибо одни и те же и отрицают Божество, и оскорбляют Богослова.

9. Итак, не сие страшно, хотя и почитают многие страшным, но то, что, сколько бы кто ни был тверд в душе и искренен в благочестии, не хотят даже и верить, что он верен, нелицемерно добродетелен и свободен от притворства. Напротив того, один у нас явно худ, в другом правдивость – одна личина и прикраса, обманывающая наружностью. 10. Хотя не все кажутся черными, потому что есть черные, не все неблагородными, неблагообразными, немужественными, невоздержными, потому что много таких, а, напротив того, осуждаем ли или хвалим кого, произносим о каждом особый, а не общий приговор, однако же обвинение в злонравии удобно распространяем на всех и делаем общим обвинением целого, не только потому что многие, но и потому что некоторые злонравны.

Но гораздо страшнее сего то, что обвинение не останавливается на нас одних, но простирается даже на высокое и досточтимое наше таинство.[201] Ибо с нашими судьями бывает то же, что почти и со всеми охотниками судить о чужих делах; одни из них довольно снисходительны и человеколюбивы, а другие очень жестоки и немилосерды. И первые нас одних укоряют в пороках, оставляя без укоризны наше учение. Другие же, особенно когда встречают много худых людей между удостоенными предстоятельства, обвиняют самый закон, будто бы он учит злонравию.