Творения. Том первый. СЛОВА.

Достигнув тридцатилетнего возраста, Григорий, по обычаю своего времени, все еще не был крещен. Опасение умереть непросвещенным, сказавшееся в нем особенно во время его морского путешествия из Александрии в Афины и во время страшных землетрясений при нем в столице Аттики, побудило его поспешить освятиться водой Святого Крещения немедленно по возвращении к родителям. После этого он тотчас приступил к решению задачи своей жизни и деятельности. Здесь-то и должен был обнаружиться со всей ясностью внутренний характер св. Григория, его настроение и стремления, успевшие уже к тому времени окрепнуть в нем и окончательно утвердиться.

Стремление к познанию и постоянному созерцанию Бога и чувство безусловной преданности и готовности посвятить себя на служение Ему, словом – стремление к единению с высочайшим Существом обнаружилось в нем под влиянием домашнего воспитания – как мы видели – уже в очень раннюю пору его жизни. Тогда же определился и характер этого стремления. Надобно заметить, что мистическое стремление к единению с Божеством, θέωσις, как оно называлось древними, было почти всеобщим явлением древности. Оно встречается не только в христианстве самых первых веков, но и в язычестве, именно – в школе неоплатонической. Но в то время, как в язычестве стремление к единению с верховным началом ограничивалось только научной спекуляцией, теоретическим знанием, было совершенно чуждо практической добродетели и выражалось в жалких и уродливых формах, в христианстве, напротив, оно не останавливалось на одной теории, а переходило в практику и выражалось в многочисленных примерах духовного совершенства. Св. Григорий Богослов был проникнут мыслью о единении с Богом именно в этом – христианском – смысле: стремление к теоретическому знанию, философскому созерцанию высочайшего Существа у него тесно и неразрывно было соединено со склонностью к подвигам в добродетели и благочестивому самоотречению. Одно знание, без добродетели, по его твердому убеждению, не может привести человека к достижению высочайшей из всех целей его жизни – единению с Божеством: оно необходимо должно быть соединено с добродетелью.[634] Даже более: «πράξις, – по его собственному выражению, – ἐπίβασις θεωρίας»,[635] т. е. «добродетель есть ступень, ведущая к созерцанию» (Божества); следовательно, без нее невозможно даже само теоретическое знание или созерцание Божества, и только душа чистая и святая может созерцать и приближаться к Богу, как подобное к подобному. Вот почему св. Григорий в продолжение всей своей жизни не переставал стремиться в пустыню, и это стремление в нем было так сильно, что иногда никакие препятствия не могли удержать его в мире. Там, вдали от мира с его житейскими заботами и треволнениями, среди подвигов аскетизма, он спокойно хотел предаться христианскому созерцанию и найти единение с высочайшим и непостижимым Существом. Но вместе с этим неотразимым влечением к уединенной созерцательной жизни в св. Григории очень рано явилось и никогда его не оставляло желание в то же самое время служить благу той Церкви, к которой он принадлежал. Сын епископа, он – как мы и выше заметили – имел полную возможность рано познакомиться с положением Церкви своего времени и прийти к сознанию ее нужд среди напряженной борьбы ее с господствовавшими в то время ересями, особенно с арианством. Желание удовлетворить этим нуждам и послужить славе и торжеству православной веры было главным мотивом предпринятого им путешествия по разным городам для изучения тогдашних наук, особенно красноречия. По крайней мере, он сам не раз заявлял, что собирал богатства мудрости с тем, чтобы «повергнуть их перед Богом»,[636] или – как он иначе выражался – «успехи в слове принести в дар единому премудрому Слову».[637] Эти два стремления св. Григория, выходя из одного основания – глубоко религиозного и благочестивого настроения его души – и будучи направлены к одной высокой цели – служению Богу, в своем практическом осуществлении являлись, очевидно, далеко не совместимыми и должны были идти двумя совершенно различными путями: одно требовало пустыни и совершенного отречения от мира, другое, напротив, – открытой общественной деятельности. Отсюда в продолжение почти всей своей жизни св. Григорий испытывал тяжелую внутреннюю борьбу: с одной стороны, пустыня неотразимо влекла его к себе обещанием мира и спокойной созерцательной жизни, с другой – сознание необходимости служения благу Церкви побуждало его оставаться в мире или нередко вызывало его из уединения, и он, с глубоким сожалением о нем, выступал на поприще церковной деятельности.