Творения. Том первый. СЛОВА.

При таком настроении Григория всего естественнее было ожидать, что он, оставив родительский кров, скоро переселится в общество христианских подвижников. Но на деле было не так. С глубоким и неотразимым влечением к уединенной и созерцательной жизни в юноше Григории соединялось необыкновенно сильное стремление к знанию. Одаренный от природы богатыми способностями и необыкновенно пытливым умом, он хотел непременно познакомиться со всей тогдашней мудростью и соединить знание вещей Божественных с науками человеческими. Впрочем, Григорий жаждал знания не для самого знания, а руководился при этом другими, высшими целями: он хотел посвятить все свои дарования и образование той Церкви, которой в то время служил его отец [622] и которой он всей душой принадлежал и сам, не будучи пока еще освящен водою крещения. Он видел, в каком трудном положении находилась современная ему Церковь Христова и какая опасность угрожала ей со стороны многочисленных и разнообразных ересей, волновавших ее, и в то же время хорошо понимал, что для защиты и сохранения истины необходимо было ложному знанию и превратному богомыслию противопоставить истинное знание и чистое богомудрие. Для достижения этой цели он решился, по примеру образованных людей своего времени, пройти школу полного тогдашнего образования. Поэтому, окончив домашнее обучение, он едет сначала в Кесарию Каппадокийскую – эту, как он ее называет, тогдашнюю «митрополию наук».[623] Непродолжительное пребывание его здесь имело для него весьма важное значение в том отношении, что доставило ему знакомство с Василием Великим, с которым впоследствии он вместе довершал свое образование и с которым связан был узами самой тесной дружбы до конца своей жизни. Не удовлетворившись образованием в Кесарии Каппадокийской, Григорий испрашивает благословения у родителей отправиться в отдаленные училища, славившиеся своими учителями и науками. Желание образовать себя в красноречии, столь необходимом в борьбе с еретиками, блиставшими диалектикой и софизмами, побудило его отправиться в Кесарию Палестинскую, где он и слушал знаменитого в то время ритора Феспесия.[624] Но и эта Кесария не могла удовлетворить жажды знания в Григории, и он, оставив ее, едет в Александрию, бывшую некогда центром всемирной образованности и средоточием всех наук. Цветущее время Птолемеев, время процветания наук, правда, тогда здесь уже кончилось, тем не менее Александрия все еще продолжала служить местом, где находили себе приют всевозможные религиозные и философские учения, литература и различные отрасли естественных наук. Пребывание здесь Григория, хотя и непродолжительное, не прошло для него бесследно и, несомненно, имело весьма значительное влияние на его религиозно-философское образование и вообще на весь его умственный строй и направление. Здесь, вероятно, он впервые познакомился с философией Платона; здесь он узнал также богословскую школу знаменитых александрийских учителей Пантена, Климента и Оригена, имевших в то время достойного себе преемника в лице Дидима; здесь, можно полагать, он воспитал в себе симпатию к Оригену и беспредельное уважение к св. Афанасию;[625] здесь же, наконец, он имел возможность лично видеть знаменитого в то время подвижника – св. Антония. Эти два последних мужа, можно думать, произвели на него сильное действие и своими примерами – один самоотверженной борьбой с арианами, а другой строгим аскетизмом – окончательно утвердили его в принятых им намерениях всецело посвятить себя Богу и в то же время служить благу Церкви Христовой в ее борьбе с ересями.[626] Но образование Григория не закончилось и в Александрии. Следуя общему обычаю тогдашних юношей, искавших высшего образования, он едет в Афины – средоточие греческой образованности. Правда, и здесь, как и в Александрии, цветущее время наук давно уже миновало, но город еще сохранил свою прежнюю славу, и едва ли какой-либо другой город мог спорить с ним в оживленной ученой деятельности. Сюда стекались юноши не только из ближайших греческих городов, но и из далекой Армении и других азиатских провинций и в огромном числе толпились около знаменитых учителей философии и красноречия. К сожалению, философы и риторы тогдашних Афин были совершенно чужды духа Сократа, Платона и Демосфена. То были софисты, не имевшие почти ничего общего с древнейшей серьезной и глубокомысленной философией и выставлявшие, вместо прежней простоты и естественности, искусственность и эффект, притом преследовавшие не столько научные, сколько материальные цели.[627] Вслед за Григорием в Афины прибыл и св. Василий. Землячество, прежнее знакомство (в Кесарии), сходство в религиозных верованиях и убеждениях, общность целей образования и жизни, а также некоторые услуги Григория Василию в его спорах с товарищами по школе скоро так сблизили их между собой, что они стали друга для друга всем – и товарищами, и сотрапезниками, и родными;[628] постепенно возраставшая в них взаимная любовь соединила их в столь тесную дружбу, что, казалось, по выражению св. Григория, – «в их двух телах была только одна душа».[629] Друзья избирают себе общих учителей и со всей ревностью отдаются изучению тогдашних наук – грамматики, риторики, диалектики, философии и математики, не пренебрегая и музыкой и медициной, насколько последние казались им полезными.[630] Пребывание в блестящей и полной жизни эллинской столице, доставлявшее юношам возможность в совершенстве изучить интересовавшие их науки, представляло, однако ж, величайшую опасность для чистоты их религиозно-нравственных убеждений. Кругом их, на холмах и в долинах, высились великолепные храмы языческих богов и величественные изображения последних, которым торжественно воздавались поклонение и всевозможные почести. Их почтенные учители были язычники, которые употребляли все искусство красноречия, чтобы придать своей религии наилучший и привлекательный вид, облекая древнейшие мифы в философскую, мистическую форму и скрывая всю нелепость и неприглядность их под покровом метафор и аллегорий. И вообще едва ли где-либо в другом месте было столько друзей и почитателей умиравшего уже тогда язычества, сколько их было в Афинах. Но Григорий и Василий оставались твердыми и недоступными ни для каких соблазнов: ни поэтический блеск, ни философское остроумие не в состоянии были затмить и уничтожить христианских начал, вложенных в них домашним воспитанием. Они знали там только две дороги – одну, которая вела к священным храмам и тамошним училищам (тем, в которых обучали христианскому вероучению), и другую, которая вела к наставникам наук внешних; остальные дороги – на праздники, зрелища, народные собрания и пиршества – они предоставляли желающим, сами же строго и неуклонно следовали одному правилу – «называться и действительно быть христианами».[631] И самые занятия их науками были направлены к одной цели – чтобы, собрав сокровища земной мудрости, они могли потом повергнуть их к стопам Христовым и употребить во благо святой Церкви.[632] В этом отношении пребывание их в греческой столице сопровождалось блестящими результатами: оба они с одинаковым совершенством изучили все так называемые artes liberales и уже в то время своими обширными познаниями и добродетельной жизнью достигли такой славы в Элладе и даже за ее пределами, что «всякий, кто слышал и говорил об их учителях, говорил и о них».[633] На тридцатом году своей жизни Григорий, вместе с другом своим, закончил высшее образование и хотя, по неотступным просьбам товарищей, остался в Афинах, но не надолго: ничто, даже обещание лучшей кафедры словесности, не могло удержать его здесь, так как предлагаемая профессия не соответствовала ни его характеру, ни его стремлениям.