Творения. Том первый. СЛОВА.

Когда, утолив жажду знания, св. Григорий приступил к решению задачи своей жизни, то в нем открылись именно эти два желания – посвятить себя на служение Богу и в то же время принести Ему в жертву добытые им познания. Ему предстояли, таким образом, два пути жизни: жизнь в пустыне с ее суровыми подвигами и созерцанием Божественных вещей и жизнь в обществе с трудами во благо святой Церкви и непрестанным памятованием о последней цели земной жизни – спасении души. Та и другая жизнь представляла ему свои удобства и неудобства. Жизнь отшельническая, свободная от всяких житейских забот и удовлетворявшая его стремлению к безмолвию и уединению, казалась ему неудовлетворительной по своей замкнутости, исключительной сосредоточенности в себе самом и тесноте круга, которым ограничивалась христианская любовь, между тем как он чувствовал в себе непреодолимое желание приносить пользу ближним своими богатыми дарованиями и обширными познаниями; кроме того, в пустыне – ему представлялось – должна была остаться без удовлетворения его необычайная «любовь к божественным книгам».[638] Жизнь в обществе, удовлетворявшая его стремлению трудиться на пользу ближних и питать свою душу словом Божиим, не обещала ему внутреннего мира – высшего блага для подвижника.[639] Эту трудную задачу жизни помогла ему решить, как он говорит, любовь или, лучше, жалость к престарелым родителям, никак не хотевшим расстаться со своим возлюбленным сыном.[640] Оставшись у своих родителей, св. Григорий помогает им в устройстве домашних дел, в то же время подвергает себя суровым подвигам аскетизма и упражняется в чтении слова Божия. Но, как ни свята, как ни добродетельна была его жизнь под кровом родительским, он не довольствовался ею и никак не мог заглушить в себе стремления в пустыню. Голос его друга Василия, сильнее и сильнее раздававшийся из пустыни и напоминавший ему о прежнем его обещании разделить с ним отшельническую жизнь, еще более усиливал в нем это стремление, и только любовь и сознание сыновних обязанностей по отношению к престарелым родителям удерживали еще его в мире. Наконец усиленные и неотступные просьбы друга, к которым присоединено было описание прекрасной местности, избранной им для подвижнической жизни, и самого образа жизни, превозмогли и эти святые чувства в Григории, и он решается, оставив на время родителей, идти в пустыню. Встретившись после долгой разлуки с невыразимой радостью, друзья с одинаковым рвением предаются подвигам сурового аскетизма, занимаясь в то же время чтением слова Божия и изучением произведений знаменитых церковных писателей.[641] Но недолго пришлось Григорию наслаждаться пустынной жизнью в сообществе с Василием. Возникшие в Назианзской Церкви волнения по поводу неосторожной подписи его отцом полуарианского символа вызывают его снова в Назианз, где он примиряет паству с епископом и помогает отцу в управлении его Церковью. Между тем престарелый епископ, видя в своем сыне силу красноречия, обширные познания как в светских науках, так и в слове Божием, в особенности же его крепкую веру, ясное понимание церковных догматов и способность к борьбе с еретиками, но в то же время хорошо зная его склонность к пустынной жизни и нежелание связывать себя узами пастырского служения, решается в одно время – это было в 361 г. в праздник Рождества Христова, – неожиданно представив народу, посвятить его в сан пресвитера.[642] Григорий повинуется воле отца-епископа. Но этот неожиданный поступок или – как называет его сам Григорий [643] – «принуждение» отца повергает его в глубокую скорбь. Ему представляется, что новое звание никак не совместимо с пустынной жизнью и что, следовательно, он должен навсегда расстаться с мыслью об уединении. В этом тяжелом настроении он ищет себе утешения в пустыне и тайно бежит в Понт, к Василию. Но смущение назианзской паствы, произведенное его бегством, усиленные просьбы отца и боязнь навлечь на себя гнев со стороны последнего заставляют его возвратиться в Назианз, где он примиряется с паствой, объясняя в особом слове [644] причины своего бегства.