Ты плыви ко мне против течения

– Ты не обижайся. – Иван Васильевич взял Олега за плечо и усадил возле себя. – Я про людской характер говорю. Алешка неэкономный. Все эти жирные пятна – несерьезно. Публику такие штучки греют. А мне линию дай. Материал любит обходительность. Его с наскока не одолеешь.

Олег приличия ради возразил:

– Алешка – человек! Напрасно вы о нем плохо думаете.

Иван Васильевич подпрыгнул, потерял галошу, на лету подцепил ее большим расплюснутым пальцем, забегал по двору:

– Америку открыл! Алешка, видите ли, человек! Нет, братцы, ваш Алешка сопляк! Думаете, я дальше гипсовых ляжек не вижу, не слышу? Эта чертова рука тридцать лет мне глаза мозолила. А он взял и открыл ее мне.

– Да ведь вы его любите! – воскликнул Олег.

– Алешку? Я бы его выпорол! Я бы его очень красиво выпорол…

Учитель сел на крыльцо.

– Ты, Олег, прости старика. Знаю, зачем пришел. Только меня самого утешать надо.

– Денисов не зазнается, – сказал Олег.

Ему хотелось поговорить о себе, услышать от учителя обнадеживающие слова. Старые слова, какие ему были сказаны уже давно. О том, что он талантлив, что от него ждут интересных работ. Но учитель говорил про Алешку.

– Денисов не зазнается, – согласился он. – Страшно другое. Он будет искать головоломные композиции. Постарается удивить. Во что бы то ни стало, не имея тылов. Вот здесь-то мы и спотыкаемся.

А про себя Иван Васильевич думал вот о чем. Казалось ему, что талант у Алешки несобранный. Душевный, может быть, но без глубины. От стихии. От такого таланта можно ждать многого и ничего не получить. Поэтому Иван Васильевич хотел, чтобы из Алешки сначала вышел мастер хорошей средней руки. А для этого нужно учиться ремеслу. Побольше копировать, поменьше думать про творчество. Уж если талант есть, он о себе напомнит.

Иван Васильевич взял ведро, сбоку посмотрел на Олега:

– Пошли, я тебе что-то покажу.

Это был одуванчик. Вернее, половина одуванчика. На паутинках-ножках стояли раскрывшиеся парашютики: дунешь – улетят.

– Это… ваша… работа?.. – осторожно спросил Олег.

– Моя.

Олегу стало боязно держать такую хрупкую вещь. Ему почудилось, что он сейчас уронит ее.

Неужели старый рисовальщик, Черчиль, Циркуль или какие там еще прозвища ему надавали за тридцать лет, мог сделать такое?

– Я так и не закончил работу, – сказал Иван Васильевич. – Когда-то я вырезал деревянный ковш. Меня много хвалили. От меня ждали чуда. И я решил не подкачать. – Иван Васильевич замолчал и посмотрел на Олега.

– И в конце концов устал. А нам уставать нельзя. Ты запомни это. Выдавать – надо, а вот уставать – нельзя. И отдыхать нельзя. Ты Алешке так и скажи: нельзя.

Олег давно так не думал. Он сидел за столом в своей тесной комнате, куда домашние без спроса не смели заходить.

«Старик чудак, – думал он. – Бросить почти законченную работу… Стать рисовальщиком. Ну нет! Быть сильным надо уметь… А чего ради он всполошился? Ну хорошо. Алешка получил медаль. Серебряную. А завтра медаль получу я, Олег Никифоров. Золотую. Надо только придумать вещь. Одуванчики – для барышень. Нужна современность».

Олег взял карандаш, придвинул лист бумаги.

Современность? Что это? Суть жизни нынешнего дня? Наша суть, всякий скажет, – деньги. Воруют даже не разбойники, а те, кто должен хранить богатство земли и народа.

Нет! Сутей этих самых много. И художник думает не о продаже будущей картины. Он думает о неповторимости своего открытия. Потому что картины – это открытия. Как Америка для Колумба, как таблица элементов для Менделеева, как буква «азъ» в азбуке Кирилла и Мефодия…

И замер: откуда взяться открытию? Если ты художник, то вот оно и открытие… Художником надо быть… А он в тебе уже поселился? Кто он, откуда? Сказка про жар-птицу…

«Радуйся, Денисов, серебру! Моя медаль впереди! Создам такое!.. Будет загадкой и тайной для художников и толкователей на сто лет вперед…»

И вспомнил: Денисов не радовался, а скорее сомневался в своем успехе. И опять быстрая мысль: «Врет он! Притворяется!»

В интернате

После вручения медали и бесплатного кино сосед по парте Вася Гуров сказал Денисову:

– Пошли к нам в интернат. Ребята сложились, устроим в честь тебя банкет.

Народ в четвертой комнате подобрался занятный. Каждый выбрал себе по гениальному художнику и считал своим долгом подражать ему в жизни, защищать в спорах и смеяться надо всеми другими художниками.

Вася Гуров был влюблен в Гойю. О Гойе он прочитал книгу и твердил, что для всех времен и народов это самый великий художник.

А всего-то видел Гуров один подлинный холст Гойи – «Монахиня на смертном ложе» – в Москве, в Пушкинском музее на Волхонке. Картина, на которую смотришь, и кажется, что ее по оплошности повесили горизонтально.

Денисов и Никифоров в четвертой комнате были свои люди. Никифоров любил поспорить, Алешка – послушать. Он считал, что книжек он прочитал меньше других, и то, что ему нравился Суриков, никого не волновало. Тем более что Иван Васильевич о Сурикове только и твердил. Хотя на самом деле Алешке нравились многие художники. Он одинаково любил и Шишкина, и Клода Моне и поэтому горевал, думая, что не имеет своего определенного вкуса.