Ты плыви ко мне против течения

В действительности в Алешке было много здравого смысла. Он восхищался и тем и другим, но ценил искусство по-разному: одна цена – фокусам, другая – тем вещам, которые помогали жить многим людям.

В комнате собралось шесть человек. Ребята купили портвейн. Последнюю стопку Никифоров поднял опять за Денисова.

– За тебя, Алешка! За твое легкое счастье! За легкое счастье, ребята! За тех, кто будет великим!

Он выпил вино.

– Ишь ты, чего захотел! – подмигнул Алешке Гуров. – В великие, значит, подался. Ножками, ножками, по лесенке, по лесенке, без труда и пота.

– Я не о том, – сказал Олег. – «Без труда не вынешь и рыбку из пруда». Это я знаю. Но разве мало трудился Ван-Гог? И ни одной картины не продал. Теперь-то они тысячи стоят. А что имел он?

– Ты вон куда махнул! – Лицо у Гурова стало злым.

– Нет, не туда, – отмахнулся Олег. – Но если вы не мечтаете, у вас не вырастут крылья. Грош вам цена, если вы пасуете в самом начале.

– Значит, все мы должны стать гениальными? – Гуров смотрел невинными глазами. – Я буду гениальным, ты, Алешка, в другом училище еще сотня гениев… Посоветуй, Никифоров, как выделиться из этой гениальной толпы?

– Стать посредственностью! – Олег зорко посмотрел вокруг. – Вы думаете, почему появились примитивисты? Потому что дальше некуда было ехать. Голландцы с полным правдоподобием научились рисовать серебро и лимон с корочкой. И тогда умные впали в детство. Кто первым впал, того и запомнили.

– А тебе это очень надо, чтоб тебя запомнили? – спросил Гуров.

– Надо. Что молчишь? Осуждай! – Никифоров посмотрел на Алешку.

Все повернулись к нему и ждали.

Когда Алешку заставали врасплох, он начинал говорить невыразительными, деревянными словами. Он говорил, а настоящие его мысли не могли догнать поток нелепых слов, и нужно было время, чтобы язык и голова заработали вместе.

– Мне кажется, что художник обязан думать не о том, останется или не останется в памяти его имя. Художник должен думать о том… – Алешка слушал себя как бы со стороны. Его удивляло, что слова склеиваются ладно. Он передохнул и стал говорить быстро, взмахивая рукой: – Надо найти самого себя. Чтобы люди догадались про все твое хорошее.

Гуров хохотнул.

– Ну а если человек ты дрянь, а художник отличный. Где возьмешь хорошее?

– Не может этого… Не может художник быть дрянью!

– А Сальери?

– Сальери – карьерист, – сказал Олег.

Гуров посмотрел на него и расхохотался. Лицо у Никифорова стало серым: Гуров доконал его.

– Слушайте, – поднял руку Алешка. – Стихи вспомнил.

Приедается все,
Лишь тебе не дано примелькаться.
Дни проходят,
И годы проходят,
И тысячи, тысячи лет.
В белой рьяности волн,
Прячась
В белую пряность акаций,
Может, ты-то их,
Море,
И сводишь, и сводишь на нет.

– Не люблю Пастернака. – Гуров притворно зевнул. – Всегда он одинаковый.

– Все одинаковые, – возразил ему Алешка и продолжил: – Толстой не одинаковый? А попробуй Чехова двенадцать томов подряд прочитать! Тоска. А художники? Почему я Айвазовского не люблю? Каждая картина в отдельности – ахнешь! А все вместе – тоже тоска. Солнце восходящее, солнце заходящее. Как только ему не скучно было писать одно и то же?

Никифоров поборол обиду и вступил в разговор:

– От себя никуда не уйдешь. Но я думаю, что художнику надо вовремя оставлять найденную золотую жилу и искать новую. Ведь что получается? Лондон Джек писал всю жизнь о сильных людях, Лев Толстой – о са-мо-усо-вер-шен-ство-ва-нии. Не выговоришь никак. У Хэма – все познавший и понявший человек. С ума надо сходить, ребята! Тогда получается интересно. Как у Врубеля. Эх, хоть бы чуть-чуть стать ненормальным!

Мальчишки взмолились:

– Хватит, братцы, умничать! Надоело.

– А что делать?

– Давайте лепить, резать. Кто что хочет. Полчаса срока.

Идея понравилась. Алешка тоже пошел к дровяному сараю искать подходящую чурку. Завели будильник.

– А судьи кто? – спросил Гуров.

– Как всегда – Харитоныч!

Олег сказал:

– Надо приз придумать.

Гуров не утерпел и съязвил:

– Не может человек бесплатно работать. – Он полез в тумбочку и достал пачку печенья. – Жертвую! Приз имени Гурова.

Начали трудиться.

Олег пристроился в светлом углу, отгородившись спинкой стула. Он был ревнив. Боялся, что его находку может использовать кто-то другой. Алешка забился в противоположный угол, возле «голландки». Здесь было темновато, зато не тревожили. На людях Алешка работал нерешительно, как бы извиняясь перед зрителями. Ему было стыдно, что поначалу фигурки выглядят уродцами.

Работа шла, на удивление, легко. Сучок, который он нашел у сарая, затаил в себе петуха. Алешка помог ему выбраться из-под коры и лишнего дерева. Резанул там, резанул здесь – без усилия, почти небрежно, – и все получилось.