Ты плыви ко мне против течения

Вернулся Игнашка. Отец выпил квасу и, отложив валенок, закурил.

– Ты-то что молчишь, Алешка? Правду я говорю?

– Правду.

– Думай, думай! – сказала мать в сердцах. – Тронешься головой, тогда узнаешь.

Отец опять засмеялся:

– Брось ты ворчать на них, господи!

Алешка работал иглой, а сам посматривал на этажерку, где стояла «Тайга». Вдруг его прошибло по́том. На ветках кедра, где остался ненужный выступ, который он хотел снять и снял бы, если бы мать не отправила колоть дрова, он увидел змеиное тело соболя. Алешка резко поднялся, шагнул к этажерке, но сразу стушевался, потому что на него все посмотрели: и отец, и мать, и брат.

Алешка неловко потянулся, притворяясь, что у него затекла спина, и неторопливо пошел во двор. Отец хохотнул, мать покачала головой и тоже улыбнулась.

Под конец ужина, когда пили молоко, пришла Зинка.

– Тетя Даша, – пропела она, – одолжите чуток сольцы. Сели ужинать, а солонка пустая.

Зинка поворотилась к Алешке и улыбнулась ему розовыми губами. Алешка застыдился и наклонился погладить кошку. Он вздрогнул, когда мать сказала ему:

– Расселся! Проводи девчонку. На дворе темнища небось.

Алешка встал и пошел к выходу, не дожидаясь Зинки.

На дворе тьмы не было, а была пригубленная и не очень светлая луна.

Алешка остановился, поджидая Зинку. Она подошла, глядя ему в глаза и улыбаясь. Он опустил голову, но Зинка теплыми ладонями приподняла его за подбородок и поцеловала.

– Ты меня поцеловала? – спросил Алешка.

Зинка уткнула лицо в его грудь и затаилась.

– Ты меня поцеловала? – настойчиво переспросил Алешка.

– Дурак! – сказала Зинка и быстро ушла.

Алешка долго стоял на дворе, не решаясь пойти домой. Он трогал пальцами губы, не понимая, как завтра он встретится с Зинкой.

Дурак, дурак! Зачем он спрашивал ее?

Ночью, когда все уснули, Алешка пришел в горницу, зажег настольную лампу и в две минуты, работая страстно, затаив дыхание, стараясь не разбудить своих, чтоб не помешали, вырезал соболя.

Потом отставил «Тайгу» подальше и сидел перед ней счастливый, расслабленный. Уж очень все ловко получилось! У него тесно стало в груди, и захотелось сразу же, в один присест, выдать еще что-то, легкое, певучее… Чтоб Иван Васильевич понял про Алешку все и чтоб мать поняла, а Никифоров не позавидовал, а крепко обрадовался и тоже сотворил что-нибудь этакое!

Долго не мог Алешка заснуть этой ночью, все ворочался…

Юный фараон

Алешка бушевал. Работа была закончена, и теперь, когда все находки, все детали были на месте, она ему не понравилась.

В прошлый раз случилось то же самое. Но та работа была проще.

А здесь он ничего не забыл. Даже муравьев, даже струю воды, обегавшую камень. Может быть, вырезать еще след копыта?

Пожалуйста. След готов, а лучше не стало.

Алешка отшвырнул ногой табуретку:

– Что? Что тебе недостает?

Мать спросила:

– Ты на кого шумишь?

– На себя.

Алешка вылетел из дома, ходил по двору, распугивая кур и гусей. Мать подошла к его столику, смотрела на «Тайгу». Здесь все было настоящее: и лось, и кедры, и речка. Она вспомнила, как ходила в детстве с девочками за малиной, и вот так же пила воду лосиха. Точь-в-точь. Что же бесится Алешка? Уж если распределять медали, так за такую красоту двух не жалко. Значит, не добрал чего-то. И в первый раз поверила мать, что искусством занимаются не лентяи, а вот такие же горемычные, как ее сын. И ночами-то они вскакивают, и работают с утра до ночи, и от еды отмахиваются. А потом вдруг неделями слоняются из угла в угол, и в эти дни они такие уставшие, что даже смотреть на них жалко.

Рисовали маску Тутанхамона. Иван Васильевич увлекался Древним Египтом. Вместо Венер Милосских и Медицейских ставил перед учениками то головку прекрасной царицы Нефертити, то египетские кубки с фигурками, письменами, похожими на ребусы, то изящных богинь-охранительниц с длинными печальными глазами.

Алешке снова влетело. Лицо юного фараона было красивым, но очень уж равнодушным. Алешка долго думал, как из фараона сделать человека, и наконец заставил его улыбнуться. Едва заметно, правда, но с хитрецой, по-мальчишески.

Иван Васильевич не кричал, не грозил. Он устало привалился спиной к доске и тихо сказал:

– Не приходите ко мне на уроки, Денисов. Не надо. И не бойтесь. Я не сообщу об этом администрации.

Алешка вскочил.

– А мне надоело! – крикнул он. – Надоели ваши мертвые фараоны, мертвые руки, мертвые головы! Будьте спокойны, я больше не приду к вам.

Он выхватил из рук учителя работу и вышел.

Иван Васильевич сел за стол. Медленно закрыл журнал.

– Хватит! – грустно усмехнулся он. – Я уже не понимаю вас. Пора. Нечего морочить людям головы.

Ребята всполошились.

– Не обращайте внимания на Денисова, – сказал Олег. – Он зазнался. Ваши уроки дают нам очень много! Он извинится перед вами. Мы заставим его.

Иван Васильевич комически вскинул бровки.

– За что он будет извиняться передо мной? За то, что он художник? Если хотите знать, отсебятина – это начало творчества. – Он встал. – Художнику противны повторения. Даже там, где все должно быть точно, он найдет себе отдушину.

Кто-то тихо спросил:

– Зачем же вы ругаете Денисова?