Читаем Ты плыви ко мне против течения полностью

Ты плыви ко мне против течения

Иван Васильевич долго молчал.

– Вот я и говорю, что старый стал. Традиция заедает. – Вдруг он быстро посмотрел на ребят. – В учениках мы думать не могли о такой дерзости – заставить улыбнуться фараона! Мы заботились о точности. А ваш Алешка – сознательно или интуитивно, не знаю – всюду ищет человека. Он даже под маской нашел его. – И опять брови учителя прыгнули вверх. – Простите за душевные излияния. Урока продолжать я не могу.

Он пошел из класса, но у дверей задержался:

– Прикиньте, есть ли у вас силы для бунта, художники?

Костяной гребень

Вечером Алешка был в кино. В фойе к нему подошел Никифоров.

– Что это на тебя наехало сегодня?

– Не надо, – сказал Алешка.

– Что – не надо?

– Не надо!

Алешка выкрикнул это слово, и в их сторону стали посматривать.

– Чудной ты какой-то!

Алешка отвернулся и пошел в зал.

Фильм был старый, народу – немного, и Алешка сел позади Зинки Васильевой.

– Зина, – сказал Алешка, – мне с тобой поговорить нужно.

Та, не оборачиваясь, кивнула.

…Ночь была ясная. Они шли к реке. На селе было тихо, пахло соломой. У реки они сели.

– Ну, что тебе? – спросила Зинка, сердито поджимая губы. Сегодня в классе она не замечала его.

Алешка посмотрел ей в глаза. Он собирался поделиться с ней горестями, а теперь передумал и захотел остаться один.

Зинка поняла это.

– Ты не сердись на меня, Алешка. И за подсказку, и за то… Ты никогда не сердись на меня.

Она говорила серьезно и печально.

Алешка повеселел.

– Я не знаю, что мне делать, – сказал он. – У меня всё не так.

Зинка засмеялась:

– Не прибедняйся!

Алешка совсем загрустил.

– Мне правда плохо. Я сейчас «Тайгу» делаю… И так уж я старался… Каждую веточку вытачивал, ничего-то, кажется, не забыл, а получилось опять не то. Ума не приложу, в чем дело…

– Кипятиться надо поменьше, – сказала Зинка. – За что Ивана Васильевича обидел? – Бить тебя некому.

– В том-то и дело, что некому. Некому, Зина. Я вот сейчас пойду и стёкла колотить стану. Я не знаю, куда себя деть. Ничего не выходит!

– А ведь это, наверное, хорошо, что ты мучаешься, – сказала Зинка. – Значит, ищешь.

– Когда ищут – знают что. А я не знаю.

– Смешной ты, Алешка. Вон Никифоров талант, а не страдает.

– Страдает, Зина. Еще как страдает!

Алешка вдруг вцепился ей в руку:

– А может быть, ты знаешь? Может, ты и поймешь, чего не хватает мне. Пошли. Посмотришь.

– Погоди, – сказала Зинка. – Ты хоть на речку посмотри.

Была в ту ночь река под луной. От берега до берега, словно радужная нефть, шло по реке лунное сияние. Даже пожухлая трава серебрилась, хвоя поблескивала на соснах, стволы светились.

– Плакать хочется, – сказал Алешка.

– Хандра на тебя, видать, нашла. Пошли смотреть.

Он покачал головой:

– Нет, мы не будем смотреть.

– Алешка, господи, какой ты странный!..

– Да нет… – сказал он.

Потом постоял, опустив голову, и вдруг застеснялся:

– Я пойду.

Она не успела ответить. Он повернулся и как-то очень суетливо пошел в село.

Алешка стучался долго. Жалобно звякало стекло в раме. Казалось, школа просила хоть ночью дать ей покой. Наконец зашаркали шаги. К окну прильнуло лицо сторожа.

– Кого черти гоняют?

– Дядька Харитон, откройте! Это я, Алешка.

– Какой еще Алешка? Спать, спать иди!

– Да приглядитесь получше! Денисов я.

Стукнула щеколда.

– Чего тебе?

– Дедовскую работу хочу посмотреть.

Дядька Харитон по-бабьи всплеснул руками:

– Ты полоумный или как?! Какие тебе сейчас смотрины? Ночь.

– Пусти, дядька Харитон! Ну пожалуйста!

Алешка просил с такой безнадежностью, что старик наклонился к нему и, близоруко сощурив глаза, долго смотрел в лицо.

– Плохо тебе, парень. Господи, до чего вы, нынешние, нервные!.. Ну входи. Что с тобой поделаешь!

Алешка поднялся на второй этаж. Серый расплывчатый свет уродливыми косяками лежал на белых стенах. Шаги гремели отчетливо, и казалось, вся школа прислушивается к ним.

Алешка открыл дверь в музей. Навстречу выкатилась темнота. Алешка вздрогнул. Ему почудилось, что за дверью кто-то прячется. Он зажмурился, лихорадочно пошарил рукой по стене. Щелкнул выключатель, и Алешке показалось, что люстра усмехнулась над его испугом.

Он подошел к одной из витрин, отодвинул стекло и взял большой белый гребень. На гребне, вскидывая культяпые ноги, мчались животные, похожие на оленей.

Этот гребень сделал Алешкин дедушка, по-уличному – дед Искусник. Теперь он очень старый, ушел в далекую таежную деревню. Когда-то Искусник был знаменитым. Его работы получали медали, его портреты печатались в журналах, и художники писали ему письма.

Композиция охватывалась одним взглядом. Глаз не задерживался на деталях, их почти не было. Впечатление не дробилось, но это было так просто…

– Наивно, – сказал Алешка.

Он думал о том, как далеко ушли они – еще мальчишки, еще только ученики – от старых, не очень умелых мастеров.

– Нет, дедушка, – сказал Алешка, – так я резал в первом классе. А мне теперь пятнадцать.