Ты плыви ко мне против течения

В последние дни Алешка с недоумением замечал, что все у него выходит легко. Не было прежней муки из-за каждого пустяка. Он боялся признаться себе, но чувствовал, что сейчас ему всё по руке. И чем было легче, тем недоверчивее становился Алешка.

Загремел разбитым нутром будильник. Олег вскочил:

– Кончай! Бегу за дядькой Харитоном.

Ждали. Поглядывали друг на друга, прикрывая руками творения.

Пришел сторож, сказал:

– Я отвернусь, а вы кладите всё на стол, буду угадывать – чье… Ну вот. – Он пробежал глазами по деревяшкам и пластилину. – Петух – Алешкин. Угадал?

– Мой. – Алешка зарделся от удовольствия.

– Кленовый лист на чурбачке – Олега. Угадал?

– Угадал, – подтвердил Олег.

– Воина Гуров лепил.

– Я.

Потом дядька Харитон стал путаться.

– Кому первое место? – спросил Олег.

– Кого угадал, те и первые.

Уходя, сторож сказал:

– Молодцы, в общем. Получаться стало.

Ели печенье, разглядывали свои и чужие работы, помалкивали.

Привыкающая тайга

Через каждые два месяца на третий ученики школы резчиков сдавали на оценку тематические работы. Алешкина тема называлась просто – «Тайга». Времени осталось в обрез, а решение не приходило. И лишь за неделю до окончательного срока придумал. Будет река. Один берег низкий, другой – высокий. На низком берегу город. На высоком, размытом, с накренившимися над водой кедрами, – тайга. И вышел из тайги лось. Смотрит он на город, набычился. Упрямо врос передними ногами в землю: не пущу, мол, дальше. А сбоку на этом диком берегу уже просека пошла.

Кость Алешке дали ценную. Каждая крошка ее на вес золота. Одним словом, мамонт. И так и сяк вертит тему Алешка. Сердце к работе лежит, а все-таки что-то мешает. Легкости нет в руках. Надо бы попроще, без нажима.

Ходил Алешка в тайгу. Хотел лося поближе посмотреть. Нашел звериную тропу – к речке вела, на водопой. Там и караулил лося.

Полдень был. Лежал Алешка в кустах у самой воды, следил за удивительным паучком. Упал паучок с неба. Больших деревьев поблизости не было, а с куста с таким щелчком не вышло бы. Неказистый паучок, рыженький. Посидел он у Алешки на руке, подергал ножками, отдышался видать, и – боком-боком, по руке, по пальцам – перебрался на ветку. Смотрит Алешка: тянет паучок из себя нить. Вьется она по ветру, радужная, но больше синевой отсвечивает. Потом завертелся паучок, лапками задвигал, паутина оторвалась от ветки, поплыла. А внизу паучок прицепился. Дунул ветер посильнее – и пошла паутинка вверх, как лифт. Алешка даже встал, чтобы лучше видеть.

И тут как раз треснуло на другом берегу. Глянул Алешка – а он стоит. Большой, темный, корона на целый метр. Стоит и задумчиво так смотрит поверх Алешки. Тот даже оглянулся.

А лось – ничего. Спустился к воде и стал пить. Боками шевелит, как корова. Попьет, морду поднимет, а с толстой верхней губы капли светлые падают, отражение клюют.

Напился, посмотрел на Алешку и ушел. Тут только парень вспомнил про карандаш – зарисовать собирался зверя.

Зарисовать не зарисовал, но пришла Алешке мысль. Стала она погонять руки, стал Алешка радоваться работе. А мысль такая была: решил он поставить лося не на высоком месте – противником города, – а у самой реки. Пьет лось воду и не обращает внимания на краны, что поднялись на другом берегу. Привыкает тайга к людям.

– Алешка! Ты что, оглох? – кричала мать из кухни. – Опять забыл о дровах?

– Успею, – отозвался он. – За меня их колоть некому.

Мать заглянула в горницу.

– Давай, сынок, не ленись. Придет отец – заругается.

Алешка досадливо поморщился: «Любит выдумывать. Отец заругается!»

Двор был завален тяжелыми чурками старой лиственницы. Лиственница была смолянистая, пахучая. Между чурками лазил пятилетний Игнашка, искал серу.

– Нашел? – спросил Алешка.

– Нашел.

Игнашка раскрыл ладонь и показал коричневые комочки:

– Дать?

Алешка взял два комочка, сунул в рот. Покатал в слюне, подождал, пока сера обмякнет, стал жевать.

Дрова Алешка колол быстро. Хлоп в середину – по чурке трещина, хлоп в край – чурка пополам. Половинку Алешка придерживал левой рукой, а правой, с топором, помахивал, отсекая ровные розовые поленья.

– Руку отобьешь, – сказал Игнашка.

Алешка рассердился:

– Дурак! Чем под руку болтать, лучше поленницу складывай.

Алешка злился: мать послала его работать, когда хорошо думалось.

Отец в резьбе толк знал. Алешкин дед когда-то был лучшим мастером в окру́ге. А для матери была резьба игрой. Отец доказывал ей, что Алешкина профессия трудная, что она в почете и цене, но мать хотела, чтобы сын ее прочно стоял на земле, закончил школу механизаторов.

– Игрушки резать всегда можно, – говорила она. – Пришел с работы, помылся, поел – и режь себе на здоровье.

Алешка тоже воевал с матерью – подкладывал ей книги о больших художниках. Книги мать прочитывала, но стояла на своем. Все, кто не растил хлеб, не работал на машинах, кто не умел держать ружье и топор, были для нее бездельниками.