Ты, тобою, о тебе

И только я успел это сделать, примчалась скорая; врач, молодой здоровяк, быстро расспросил меня об обстоятельствах, рассмотрел пустые лекарственные упаковки, велел принести большой чайник воды из-под крана, затем заставил меня усадить Тебя и крепко держать, так как тело Твое беспомощно валилось, будто тряпичное, в то время как сам он, разжимая своими сильными пальцами Твой рот, начал вливать в него из чайника воду. А потом эта вода хлестала из Твоего рта фонтаном, и — не только в таз, но и на пол, и на постель, и на меня: все кругом было мокро, и вместе с водой Ты продолжала изрыгать из себя полурастворенные таблетки… Сколько же их было!

Наконец, когда из Тебя пошла чистая вода, врач сказал:

— Кажется, хватит. Кладите.

Я уложил Тебя на спину; теперь Ты лежала совершенно неподвижно, с белым помертвевшим лицом, и, как мне казалось, не дышала. Врач сел рядом, измерил пульс и давление. Затем сделал в предплечье укол и встал.

— А теперь пускай отоспится, — сказал он.

— Она не умрет? — спросил я, тревожно вглядываясь в Твое лицо.

— Нет! — уверенно ответил тот. — Она здоровей нас с вами: давление — в норме, дыхание — ровное; пульс, правда, немного частит — явно перебрала винца. А таблетки, что наглоталась, не смертельны. Да и не успели раствориться. А у нас, простите, вызовов сегодня полно.

Я поблагодарил его и проводил до двери. Потом втащил в спальню кресло, поставил возле кровати и продремал в нем всю ночь при свете ночника, время от времени приходя в себя, чтобы проверить Твой пульс и потрогать лоб. Но под утро сон меня сморил.

Очнулся я оттого, что Ты смотрела на меня, продолжая недвижно лежать в постели, уже при дневном свете, сером сквозь светлые шторы, и, казалось, мучительно силилась вспомнить, что тут произошло.

— Доброе утро! — сказал я Тебе, по возможности приветливо улыбаясь. — Как себя чувствуешь?

— Ужасно! — едва слышно простонала Ты. — Кажется, я натворила вчера много глупостей? Прости меня!

— Да уж, свой юбилей Ты отметила с размахом, — усмехнулся я. — Помнишь, как врач с Тобой возился?

— Врач? — удивилась Ты и сосредоточенно наморщила лицо; потом вдруг закрыла лицо ладонями и захныкала: — Да, помню, помню сквозь сон! Стыдно — не могу! Что я творю! Это невыносимо!

— Успокойся, — как можно терпеливее сказал я, пересел на кровать и стал гладить Твои волосы. — Конечно, Тебя бы следовало выпороть. Но как-нибудь, думаю, перетопчемся?

— Милый! — Ты схватила мою руку, прижала к лицу и стала целовать, поливая слезами. — Прости меня! Какая я глупая, какая тряпка! Прости, только не бросай! Вот увидишь, я могу быть сильной, я буду сильной, и никогда больше не доставлю тебе огорчений!

— Вот и договорились, — сказал я, покорно отдав свою руку поцелуям, а другой продолжая гладить Твои волосы. — Только знаешь, что я подумал, горькая моя радость? По-моему, мы с Тобой просто устали. Давай-ка возьмем как можно скорее отпуск да махнем с Павловскими на озера?

13

Ты была права в одном: надо срочно сменить обстановку, хотя бы ненадолго — сбить напряжение, выросшее между нами и не снимаемое ничем, кроме времени и новых впечатлений. А что лучше, чем поехать туда, где нам всегда было хорошо — на дальние озера?

И мы решили немедленно туда уехать.

Почему именно на озера, а не на какое-нибудь Черное море? Да потому что мы, вместе с друзьями, презирали комфортный отдых с бесконечными едой, питьем и лежанием: только — жизнь среди природы, где надо ежедневно вставать спозаранку, разжигать костер, готовить пищу, добывать дрова и даже пропитание: свежие грибы и рыбу; где постоянно зависишь от капризов природы: от солнца, дождя, тумана, холода, — и бываешь вознагражден за это тишиной, природными запахами, восходами, закатами, звездами, и, чтобы выжить там, надо быть дружней и внимательней друг к другу…

Мы, видно, так рвались туда, что оформили свои отпуска за два дня, тем более что договоренности на работе у нас уже были: просто мы собирались ехать позже, большой компанией и на нескольких машинах, и сговаривались взять отпуска все одновременно. Но ждать остальных уже не было сил, и мы, как только оформили отпуск, тотчас же и помчались, и приехали на нашу старую стоянку первыми. Так что хлопот — обустроить ее — было полно, и с неделю жили там вдвоем. А уж остальные подтягивались на готовенькое…

И эта неделя там как-то всё между нами определила.

Я давно уже усвоил первое правило всяких отношений: один-единственный обман разрушает их навсегда, потому что душа, этот самый чуткий сейсмограф на свете, ловит малейшие отклонения, так что, если даже ты не понял, что именно случилось — все равно будешь ломать над этим голову, анализировать и терзаться, и пока ты этим занят, подозрительность твоя нарисует тебе картину во сто крат страшнее реальной, и процесс этих терзаний навечно оставит в памяти рубец. Тогда нужно, чтобы рубец этот хотя бы поскорее зажил. Именно за этим мы сюда и ехали.