Ты, тобою, о тебе

Ты вышла из машины и, не оглядываясь, двинулась к входу своим умопомрачительно легким шагом, покачивая все еще гибкое свое тело, торопясь, наверное, обрадовать ненаглядного своей предстоящей свободой. А я смотрел Тебе вслед и глотал ком в горле: рвалась нить, рвалась жизнь: удаляется, смешивается с толпой, уходит родной, самый близкий мне человек; все в нем по-прежнему трогательно, дорого и любимо — до ноготков на руках и ногах, до родинок на теле, до каждого участка Твоей гладкой, светлой, теплой кожи… Ты уносила с собой всё-всё-всё: грудь, которую я так любил целовать, лицо, в которое смотрелся, как в зеркало, лоб, который Ты так сурово и смешно морщишь, когда думаешь, со всеми его морщинками, над которыми столько хлопочешь, Твои прихотливо очерченные губы, в которые впивался бессчетно, глаза, в которых столько тонул… Хотелось окликнуть Тебя, остановить, вернуть! — а разумом понимал: против Твоей безумной влюбленности мой крик бессилен — так же, как когда-то никто не в силах был Тебя остановить, когда Ты, рвя прежние привязанности, летела ко мне на легких крыльях… Было тоскливо, тяжко: никто никогда не повторит, не сможет повторить тех слов, что мы сказали друг другу; никогда и ни с кем мы с Тобой больше не будем такими искренними, добрыми, нежными, — как Ты этого не понимаешь, глупое Ты, торопливое, бестолковое существо? Больше никогда у Тебя это не повторится — такое не может повторяться! Всё будет новым, другим — но скучнее, тусклее, хуже!..

От Твоей недосягаемости и своей опустошенности душа у меня тихо скулила; успокаивая себя, я повторял вслух: "Не получилось. Торопись, лети, возвращайся в свою жизнь — свободна!.."

14

Теперь-то я понимаю: я сам малодушно сбегал от Тебя, когда решил сию же минуту ехать в деревню…

Однако существовал человек, перед которым мне было совестно за бегство: Алена. Для нее я был главарем нашей маленькой стаи — знаю, рядом со мной она чувствовала себя в безопасности; она доверяла мне даже больше, чем Тебе, и в наших с Тобой размолвках почти всегда брала мою сторону. Может, то было лишь из чувства самосохранения, потому что со мной — надежней?.. Во всяком случае, наши с Тобой ссоры она переживала больнее нас самих — и мне так не хотелось встречаться сейчас с ее укоряющим взглядом и объясняться с ней! Напишу, — решил для себя, — записку, всё в записке ей объясню и попрошу у нее прощения.

Однако Алена была дома; чем-то занятая, она из своей комнаты громко и даже весело поприветствовала меня через дверь, но, слыша, как я суечусь, заподозрила что-то и вышла посмотреть: чем это я занят?

Между прочим, взрослея, она стала рассудительной — наверное, судьба компенсировала ей нашу с Тобой безрассудность, потому что кому-то же из нас троих полагалось быть рассудительным, и она поняла, что эта участь выпала ей? Иногда она сурово отчитывала нас за наши ссоры, за неумелую трату денег, за лень, которой мы начинали вдруг предаваться самым бессовестным образом… В этой ее суровости была своего рода игра, которую мы позволяли ей вести и забавлялись этим: "Вот это мы получили с Тобой взбучку!.." Но сейчас наши с Тобой отношения оказались вне игры, и я честно выпалил Алене, как только она вышла из своей комнаты:

— Мы с мамой только что подали заявление о разводе.

— Почему? — недоуменно распахнула она глаза; видно, известие настолько ее поразило, что она не в состоянии была сразу его осмыслить.

— Потому что мама любит другого, — ответил я.

— И что теперь? — спросила она обескураженно.

— Я уеду в деревню…

Надо сказать, что телесно Алена выдалась не в Тебя, обещая стать пышнотелой девушкой с крупными формами, которые только-только еще намечались; при этом лицо ее, еще ангельски чистое, с нежнейшим румянцем на щеках, было трогательно схоже с Твоим — именно таким оно должно было быть у Тебя в Твои восемнадцать… И вот на этом лице начало медленно проступать страдание.

— Ты что, бросаешь нас? — печально спросила она.

— Алена, но что же мне делать? Я, мама и ее любимый — мы не можем жить все вместе! — стал я отчаянно перед ней оправдываться.

— Он что, придет сюда, вместо тебя?

— Не знаю, — пожал я плечами.

Аленин лоб мучительно нахмурился, осмысливая ситуацию.

— Я считаю, что ты просто сбегаешь от нас! — выпалила она, смерив меня гневным взглядом. — Неужели ты не можешь объяснить маме, что она неправа? Она бы тебя послушала — она тебя любит! У меня не укладывается в голове: как мы теперь будем жить?

— Алена, милая, но мне-то что делать?

— А мне что делать? Отец, мама, ты — все, все меня бросаете! Куда мне деваться? — уже в истерике кричала она; на глазах у нее выступили слезы.

— Но ты же останешься с мамой! — продолжал я оправдываться. — Она тебя в обиду не даст. Может, все уладится, и мы снова будем вместе?.. Поверь: мне не меньше твоего тяжело, но я не могу — мне надо уехать!

— Бросаешь, значит! — презрительно фыркнула она, разрыдалась и бросилась в свою комнату.