Ты, тобою, о тебе

— М-да-а, — с сомнением покачал головой Илья; мой монолог вызвал в нем едкую реакцию, и ее он не преминул тотчас же выплеснуть на меня — его, как и меня, тоже несло: — Знаешь, лет двадцать назад я бы тебя еще одобрил, а теперь… Может, я зря все это говорю — жизнь слишком развела нас по разным камерам?.. Но ведь не для того же ты растил свой интеллект, чтобы всю жизнь изводить его, простите, на баб? Их миллионы, Вовка — с их нехитрыми снастями: ловить простаков, высасывать и даже забывать благодарить за это! И мужчин, готовых лезть в эти снасти — миллионы. Но нам-то что до них за дело?.. Человек, Вова — это существо с очень ограниченными возможностями, и ни образование, ни культура, ни Интернет не помогут ему эти возможности расширить; неужели ты этого не просёк? Для пользы дела надо когда-то отказываться от удовольствий, от этих душевных искр и прочей романтической х. ни и запираться в стенах… Да, согласен, у простого человека — большая потребность в "другом": поныть, пожаловаться, услышать отклик, реализовать, в конце концов, свою похоть и другие слабости — он же просто не может без "другого"! Но нам-то, Вова, надо выбирать: или сиропиться с "другим" — или жить ради своего интеллекта, который кормит тебя и тебе же освещает твои потемки. В сущности-то, только благодаря интеллекту немногих жизнь не превращается в ад! Ведь, между нами говоря, человек в массе своей туп и нравственно сомнителен — только мы, люди культуры, можем как-то влиять на это жадное, безмозглое, насквозь порочное двуногое и двулапое существо, которое по недоумию носит звание человека — хотя оно и норовит постоянно от нашего влияния ускользнуть. На нас, если угодно — миссия! Ты что, забыл, о чем мы спорили тогда, как мы открывали эти истины у Шекспира, у Толстого, у Достоевского? У того же Вольтера, у Ницше? Забыл, как они были нашим светом тогда? Как можно отрекаться от них? Ради чего?

— Ничего я не забыл — все помню. Но за эти годы я еще много чего понял.

— Ты был в состоянии еще что-то понимать? — фыркнул он.

— Да, представь себе! — раздраженный его фырканьем, повысил я голос. — Конечно, можно построить всю эту человекомассу и чему-то ее научить, даже какой-то порядок устроить — но сами-то люди от этого нисколько не изменятся!.. Любовь, Илья — вот ключевое слово! В принципе-то, еще ни один умник не дал идеального рецепта устроить мир — все их теории рассыпаются в прах; одна любовь может дать рецепты, а она, как ни крути, проявляется только через "другого" — вот что я понял! Так что зря ты иронизируешь над "другим"!

— Да уж, что-то твоей любви не хватило даже, чтобы устроить тебя самого! — саркастически фыркнул Илья. — Где ж ее на всех-то хватит? Фишка, как говорят мои студенты, в том, что ни понять "другого", ни слиться с ним невозможно — иллюзии все это, дорогой мой Вова! Чем глубже интеллект — тем больше разница с "другим"! Чтобы контактировать с ним, надо хитрить и лукавить… Хочешь проявиться? Ну, проявись, и опять — за стол, в одиночество! Потому что интеллектуальным топливом, Вовка, ты можешь обеспечить себя только сам; ни единая душа тебе в этом не поможет! Тем более — женская.

— Да разве я — против? Давай выпьем за интеллект! — предложил я.

Выпили.

— Нет, Вова, — сказал затем Илья, — ты со своей любовью совсем разучился мыслить последовательно — все категории в кучу свалил: интеллект, любовь, "другого"…

— Неправда, всё у меня на месте, — возразил я. — И все-таки, если на одну чашу весов я соберу весь интеллект мира, а на другую — эту проклятую, пресловутую любовь, то представь себе: она перевешивает! Недаром ее умудрялись воспевать при всех режимах и при всех религиях, и тот, кого она хоть раз опахнула своим крылом, готов помнить о ней как о величайшем счастье!

— Теоретически, может, ты и прав, — сказал Илья. — Но тут есть парадокс. Знаешь, в чем он? Те, кто пишет про любовь — для них это поденная работа, а сама любовь — лишь крючок: ловить простаков. Ты вот — счастлив сейчас?

— Но я был на этом празднике!

— Ха-ха, был да сплыл! А я вот, не посвятивший любовной риторике и тысячной доли того, что истратил ты — я уважаю свою старую надежную Эльку и никогда не сменяю, даже на двух молодых! Не знаю, что это: любовь — или?.. Давай выпьем за мою Эльку!

— Давай!..

— Ну, ты и хитер, — сказал я ему, когда выпили. — Сам — с Эльвирой, а мне, значит — с тихой и спокойной?

— Знаешь, как говорят англичане? Самая лучшая женщина — та, о которой меньше всего говорят.

— Но мы же с тобой не англичане! Скифы мы с тобой… — сказал я

Между тем мы были уже в таком состоянии, что жали друг другу руки, хлопали по плечам и пытались обняться.

— Ты-то точно скиф, а я все же больше европеец! — кричал он.

— Да какой ты европеец — такой же скиф, как я! — грозил я ему пальцем. — Сам подумай: ну какого европейца будет сегодня занимать вопрос, который не пахнет евро?… Но мне-то, мне что делать?

— Знаешь, что я тебе скажу, бабий ты страдалец? — в свою очередь, грозил мне пальцем Илья. — Есть у нас на кафедре одна дама…