Ты убит, Стас Шутов

Но и на этом наша месть не закончилась. В следующий раз на машинах отца и Алисы мы баллончиком написали: «Козел бросил семью» и «Ведьма увела отца из семьи». А затем снова, хихикая, наблюдали, как вокруг машин шушукаются зеваки, пока папа и Алиса с пунцовыми лицами оттирают краску с лобовых стекол.

Мы знали, что эти мелкие пакости папу не остановят. Но так мы хотя бы ненадолго освобождались от тревог и поднимали себе настроение.

* * *

Из-за дурацкой повестки у меня разладились отношения с Егором. Я уже почти не оставлял Тому в покое, а ему это не нравилось. Поняв, что меня не образумить, мой личный Джимини стал следить за мной по школе и вмешиваться, едва я подойду к Томе.

Как-то в столовой он помешал нашей игре в ножички.

– Стас, тебе вообще башню снесло? Это уже просто ни в какие ворота! ― закричал Егор, гневно тыча в меня отобранной вилкой. ― Тома, брысь отсюда!

Ее тут же сдуло ветром.

– Ой, Егор, не начинай… ― поморщился я.

– Стас, я не понимаю, зачем тебе все это? Ну зачем ты из нее делаешь боксерскую грушу? Есть проблемы ― сходи, поплачь психотерапевту. Но не вымещай злость на людях. Все равно проблему это не решит!

Я мрачно посмотрел Томе вслед.

– О, ты не прав, Егор. Еще как решит.

– Шутов, посмотри на меня, ― серьезно сказал он. Больше не «бро», теперь почти всегда «Шутов». Я не мог этого не заметить.

– Я против, слышишь? Еще раз увижу такое ― буду заступаться за Мицкевич, ясно?

Я лишь махнул рукой: плевать. Когда Егор изображал защитника, он казался мне таким же двуличным, как и Тома. Когда отряд Степных койотов прогонял предателя, Егор один из первых кидал в нее камни, а теперь что? Мне вдруг захотелось высказать все это и сплюнуть ему под ноги. Но я смолчал, чтобы не поссориться, и просто ушел.

Конечно, я его не послушался. А он, как и обещал, стал пресекать наши «игры». Но Егор не мог оберегать Тому постоянно. И вот тогда я отрывался как следует. Егор сделал только хуже ― теперь я мстил Мицкевич еще и за наши раздоры.

Очередная ссора довела нас до драки. Незадолго до этого я понял, куда исчезает Тома, когда я впустую караулю ее после школы у крыльца. Она нашла запасной выход: вылезала в окно в театральном кабинете. Вот там-то я ее и подловил.

Мы были в кабинете одни. Я завел ее на сцену, направил на нее телефон и объявил, что собираюсь снимать фильм с ней в главной роли. Фильм для взрослых. Тома сникла и обняла себя руками, будто я уже ее раздел. А я ходил кругами, приближая камеру к ее лицу, в красках рассказывал о предстоящих пикантных съемках и наслаждался ее стыдом и страхом.

Но фильм снять не удалось. Ворвавшись кабинет, Егор с порога заорал на меня. И вот тогда я вывалил на него все, что думал: «Ты, бро, только притворяешься хорошим и правильным. На деле ― просто фальшивка». А потом я набросился на него. Мицкевич воспользовалась моментом и ускользнула.

Мы здорово друг друга побили. Сдаваться никто не хотел. Драка остановилась, только когда в кабинет вернулся театровед. А мы, больше не сказав друг другу ни слова, гордо удалились в разные стороны. На этом прекратилась наша дружба. Все общение теперь сводилось к дележке Мицкевич.

Егор был моей волшебной успокаивающей таблеткой. И вот эта таблетка оказалась подделкой и заимела обратный эффект. Я сходил с ума. Все навалилось снежным комом: предстоящий суд, ссора с моей ходячей совестью.

Моей единственной отдушиной, безвредной для окружающих, стали танцы. Мне безумно нравилось вальсировать с Томой. Я даже перестал ее щипать. Преподавательница по-прежнему приводила нас в пример. Она считала, что у нас все было идеально: обводка, окошечки, вращения, квадраты. По ее словам, мы чувствовали друг друга: просто идеальные партнеры. Было чем гордиться. Нас многое связывало. Теперь вот еще и чувство танца.

Жаль, занятия проходили всего два раза в неделю. А я бы танцевал каждый день с утра до ночи. Вальс стал для меня мощным успокоительным. Кто знает, если б мы вальсировали каждый день, вдруг у меня вообще пропало бы желание мучить Тому?

* * *

В апреле-мае состоялась череда досудебных слушаний. Меня и Янку «обрабатывали» сотрудники органов опеки, а также комиссия по делам несовершеннолетних. Большинство ― тетки за сорок, похожие на пыльные чучела. Мы прозвали их опечками. Все они мне не нравились, особенно ― главная. Главной я ее назвал потому, что видел чаще других. Она всегда ходила в похожих унылых водолазках и с одной прической ― таким тугим пучком, что аж кожа на лице натягивалась. Она неумело пыталась расположить меня к себе: жутко улыбалась, постоянно звала «золотцем». А меня-то каждый раз от этого прозвища передергивало.

– Золотце, я на вашей стороне. Моя цель ― сделать так, как лучше для вас. Ты не должен бояться. Расскажи обо всем честно, ― ворковала она, а ее взгляд будто пытался вгрызться мне в душу. Там читалось: она хочет лишь утопить маму. Опечки были на стороне прокурора и папы, а значит, все они ― наши враги.