Тыл-фронт

Затосковали два младших сына Козодоя. Подожгли они в волчьей злобе колхозные сараи. Брат ушел, а он, Ефим, далеко уйти без коня не сумел. Поймали в Дибривках и посадили в холодный амбар до рассвета, а охранять поставили комсомольца-ровесника. Заболел со страху живот у Ефима. Открыл двери ровесник, но закрыть уже не смог: в спину его глубоко засел зубок от бороны.

Затерялся след Ефима Козодоя. Появился он в Часов Яре под фамилией Кривоступенко и притих. Только изредка, не сдержав ярости, швырнет в машину болт или замкнет электролинию. Испугался в 1940 году пристального взгляда земляка, кинулся в Новосибирск. В 1941 году его направили на Дальний Восток — служить в армии. Обязанности свои он нес ни шатко, ни валко. Бранил японцев по своей, особой причине тратят зря дорогие денечки…

Знал, не один он ждет этого дня, только расползлись, притаились до лучшего часа, чтобы хлебом-солью встретить атаманов. Пугали только окружающие люди: недоверчивы с началом войны стали, беспощадны. Хотя и надежно, казалось, укрылся, а не покидало ни на минуту опасение за свою жизнь. Знал Ефим, что брат в Маньчжурии, но не верил, чтобы возвратился в такое время. Может, раскопал что комиссар? — думал Кривоступенко, сжимая кулаки.

* * *

После обеда Калмыков вышел из землянки и бегом направился в котлован к своей машине, запорошенной поутру выпавшим снежком. Куривший около кухни Новожилов понимающе усмехнулся и одобрительно кивнул головой. Калмыков беспокойно оглянулся кругом. «Вот это да! А если бы кто другой увидел? Засмеют… Все одно, не имею теперь никакого полного права, чтобы техника грязная была».

Возвратился Калмыков в землянку довольный, хитровато поглядывая на шоферов.

— Ну как дела, Карп Никифорович? — встретил его Ошурин.

— Все в порядке, товарищ старший сержант! Ходил машину смотреть, — смущенно признался тот.

Однако хорошее настроение его продолжалось недолго. Принесли почту, Калмыков получил письмо и загрустил.

— Чего зажурився, Никифорович? — подошел к нему Федорчук. Може, дома плохо?

— Да нет… Просто так, — неопределенно отозвался Калмыков.

— Бувае и просто так, — согласился Федорчук. — Я в двадцать восьмом году молотобойцем работав в Макеевке. Приихав до дому в отпуск, а сестра жалуется, шо кулацкий сынок Рудыка проходу ей не дае и ворота дегтем мазать обищае. А сама плаче. Зло мэнэ взяло. Вечером пиймав его около ворот своих и побыв, а вин взяв и помер через ныдилю. Спугався я и до конца отпуску уехал. Мисяц миста соби не находыв. Потом пишов к секретарю партийной ячейки и все рассказав. За незаконное уничтожение классового элемента хотилы исключить. Тильки и помогло, шо цэй элемент, оказалось, умер по своей воле, просто так.

«К чему это он? А что если действительно сходить к политруку?» — подумал Калмыков и незаметно взглянул на Федорчука. Но тот, как ни в чем не бывало, деловито свертывал самокрутку. Калмыков вышел и медленно направился к начсоставскому блиндажу.

В блиндаже, кроме политрука, никого не было. Калмыкову он показался сердитым.

— Вот, значит, пришел, — нерешительно проговорил шофер.

— Правильно сделали, товарищ Калмыков. Садитесь, — предложил Бурлов.

На столе лежала фотография, с нее на Калмыкова смотрели молодая, круглолицая женщина и большеглазая девочка. «Должно быть, семья», — подумал он.

Заметив его взгляд, Бурлов пододвинул карточку.

— Жена… Была… Умерла, — пояснил политрук, Калмыков быстро взглянул на Бурлова.

— Давно умерла? — спросил он.

— Двадцатого декабря. Письмо получил, когда японцы танки пускали.

Шофер поднялся.

— Извините, разрешите мне идти.

— Вот тебе на! — остановил его Бурлов. — Сейчас поре почти у каждого есть. А у вас как с семьей? Дети большие?

— Большие.

От политрука Калмыков ушел, когда бойцы уже поужинали. На кухне он присел возле Кривоступенко и дружески хлопнул его по плечу:

— А ну-ка, черпачок дырявый, дай-ка двойную папку! Имею полное право. Лично с товарищем старшим политруком совещание имел.

— Ого, як ты попэр в гору! — хмуро отозвался Кривоступенко, — Дывысь, як бы опять в тюрьму не попав, або на Соловкы.

— Все может быть, — проговорил задетый за живое Калмыков. — Не исключена возможность, что и ты туда попадешь.

Кривоступенко слегка побледнел и взглянул на Калмыкова настороженными глазами: Потом, неестественно рассмеявшись, спросил:

— Все, мабуть, мене ругае?

— Ругает, — соврал разозленный Калмыков. — Даже комиссару в дивизион звонил. Спрашивает меня: «Ну как, Карп Никифорович, достоин Кривоступенко тюрьмы?» Я отвечаю: «Имеет полное право. Чуждый элемент, говорю, на кухне».

— Ты, сявка базарна, язык попридержи, — Кривоступенко угрожающе приподнялся. — Знай, шо болтать.

— Чего ты осатанел? — остановил его Калмыков. — Оказывается, быстро заводишься! Дай-ка лучше кусочек мяска. — Но, взглянув на позеленевшее лицо повара, Калмыков оборвал шутки. — Заболел ты, что ли?

— Есть маленько, — рассеянно отозвался Кривоступенко.