Тысяча дюжин

His cheek-bones and nose, frost-bitten again and again, were turned bloody-black and hideous.	Его скулы и нос, много раз обмороженные, почернели, покрылись струпьями; на него было страшно смотреть.
The thumb, which was separated from the fingers by the gee-pole, had likewise been nipped and gave him great pain.	Большой палец, который мерз больше других, когда приходилось держаться за поворотный шест, тоже был отморожен и болел.
The monstrous moccasin still incased his foot, and strange pains were beginning to rack the leg.	Ногу, по-прежнему обутую в огромный мокасин, сводила какая-то странная боль.
At Sixty Mile, the last beans, which he had been rationing for some time, were finished; yet he steadfastly refused to touch the eggs.	Последние бобы, давно уже разделенные на порции, кончились у Шестидесятой Мили, но Расмунсен упорно отказывался дотронуться до яиц.
He could not reconcile his mind to the legitimacy of it, and staggered and fell along the way to Indian River.	Он не мог допустить даже мысли об этом - она казалась ему святотатством; и так, шатаясь и падая, он проделал весь путь до Индейской реки.
Here a fresh-killed moose and an open-handed old-timer gave him and his dogs new strength, and at Ainslie's he felt repaid for it all when a stampede, ripe from Dawson in five hours, was sure he could get a dollar and a quarter for every egg he possessed.	Тут щедрость одного старожила и свежее мясо только что убитого лося прибавили сил ему и собакам; добравшись до Эйнсли, он воспрянул духом: беглец из Доусона, оставивший город пять часов назад, сказал ему, что он получит за каждое яйцо не меньше доллара с четвертью.
He came up the steep bank by the Dawson barracks with fluttering heart and shaking knees.	С сильно бьющимся сердцем Расмунсен подходил к крутому берегу, где стояло здание доусонских Казарм; колени у него подгибались.
The dogs were so weak that he was forced to rest them, and, waiting, he leaned limply against the gee-pole.	Собаки так обессилели, что пришлось дать им передышку, и, дожидаясь, пока они отдохнут, он от слабости прислонился к шесту.
A man, an eminently decorous-looking man, came sauntering by in a great bearskin coat.	Мимо проходил какой-то человек очень внушительной наружности, в толстой медвежьей шубе.
He glanced at Rasmunsen curiously, then stopped and ran a speculative eye over the dogs and the three lashed sleds.	Он с любопытством взглянул на Расмунсена, остановился и оценивающим взглядом окинул собак и связанные постромками нарты.
"What you got?" he asked.	- Что у вас? - спросил он.
"Eggs," Rasmunsen answered huskily, hardly able to pitch his voice above a whisper.	- Яйца, - с трудом выговорил Расмунсен хриплым голосом, чуть громче шепота.
"Eggs!	- Яйца!
Whoopee!	Ура!
Whoopee!"	Ура!
He sprang up into the air, gyrated madly, and finished with half-a-dozen war steps.	- Человек подпрыгнул, бешено завертелся и пустился в пляс.
"You don't say-all of 'em?"	- Не может быть! Это всё яйца?
"All of 'em."	- Да, всё.
"Say, you must be the Egg Man."	- Послушайте, вы, верно, Человек с Тысячей Дюжин?