Тысяча и один день Никиты Сергеевича

А Никита Сергеевич в это время уже наносил прощальные визиты. Первым был Макмиллан. Британский премьер надеялся, что Хрущев приедет один и с ним можно будет серьезно и откровенно поговорить. Но Хрущев притащил с собой всю команду — Малиновского, Громыко… Суть его жаркой речи сводилась к тому, что британский премьер должен оказать воздействие на Эйзенхауэра, чтобы тот принял все условия Советского Союза.

— Вы действительно так думаете? — скептически спросил Макмиллан.

Никита Сергеевич тут же ответил, что по выражению лица видит, что Макмиллан понимает правоту советской позиции и просто из чувства солидарности защищает своего союзника. Макмиллан грустно заметил на это, что, видно, не остается ничего другого, как ждать, когда уляжется пыль.

Следующим был де Голль. Ему Никита Сергеевич заявил, что операция со шпионским самолетом У-2 была проделана американцами сознательно, чтобы сорвать совещание в верхах.

— После всего этого у меня остался неприятный осадок, — говорил Хрущев. — Вы с Макмилланом не проявили необходимой воли, чтобы осудить агрессивные действия Соединенных Штатов.

Де Голль молча проигнорировал эти эскапады Хрущева, держался сухо и формально. Но Никиту Сергеевича не так-то легко было сбить со взятого им курса.

— Я понимаю, — сказал Хрущев, — что не следует плохо говорить о третьем лице в его отсутствии. Но причина нынешнего развития событий — безмолвие президента Эйзенхауэра. Так же он вел себя и во время войны. Он, скорее, выступал в роли интенданта и военного дипломата, чем в роли крупного полководца. Так же поступает он и сейчас. Вот и получается, что в США кто в лес, кто по дрова, налицо неорганизованность и безответственность американского руководства. Как говорится, кто палку взял, тот и капрал. Трудно не согласиться с той оценкой, которую дали Эйзенхауэру в своих мемуарах Монтгомери и Черчилль.

Де Голль стал защищать президента, но неожиданно их разговор переключился на Сталина.

Н. С. Хрущев: Вы знаете, например, что мы с большим уважением относимся к Сталину. Он много сделал хорошего для страны, и поэтому мы похоронили его со всеми почестями. Однако это не помешало нам резко критиковать его за совершенные им ошибки.

Де Голль: Сталин не очень хотел предстать перед судом истории. Но ему не удалось избежать этой участи. И история, мне кажется, еще не сказала своего последнего слова в отношении него. Точно так же она вынесет приговор и всем нам.

Вечер Эйзенхауэр и Хрущев провели по-разному. А в пять часов пополудни Хрущев, которого, как всегда вместе с охранниками, сопровождали Громыко и Малиновский, появился во дворце Шайо. Душный зал был переполнен — более двух тысяч корреспондентов со всего мира собрались на пресс-конференцию, которую давал советский премьер. Он поднялся на сцену и поднял руки над головой. Зал ответил аплодисментами, восторженными криками, свистом и улюлюканием. Как бы зарядившись этой наэлектризованной атмосферой, Хрущев побагровел и принялся стучать кулаком по столу, да так, что повалилась бутылка с минеральной водой.

Так продолжалось несколько минут. А когда шум стал стихать, Хрущев заговорил. Сначала он шел по написанному тексту, разъясняя все перипетии истории с У-2. Потом стал все чаше и чаше отрываться от бумаги и переходить на повышенные тона.

— Эти горячие головы в США торпедировали встречу в верхах еще до того, как она началась, — заявил он. Потом без всякого перехода выкрикнул: — Теперь, господа, я хочу ответить той группе лиц, которая здесь «укала», шумела, пытаясь создать атмосферу недружелюбия. Меня информировали, что подручные канцлера Аденауэра прислали сюда своих агентов из числа фашистов, не добитых нами под Сталинградом. Всем памятны времена, когда гитлеровцы с «уканием» шли в Советский Союз. Но советский народ так им «укнул», что сразу на три метра в землю вогнал многих из этих захватчиков.

Голос из зала:

— Это пропаганда!

— Вы слышите? — сразу же отреагировал Хрущев. — Для него это «пропаганда». Ишь какой! Мы всеми своими делами показываем, какая это «пропаганда»! А в отношении людей, которые своими криками пытаются сбить меня, я говорю, что это не представители немецкого народа, а фашистские ублюдки. Меня радуют эти злобные выкрики потому, что они свидетельствуют о ярости врагов нашего святого дела. Если вы на меня «укаете», этим вы только бодрости придаете мне в нашей классовой борьбе за дело рабочего класса, в борьбе за дело народов, жаждущих прочного мира.

Тут его прервали бурные аплодисменты. Переждав, Хрущев заявил:

— Господа! Я не хочу скрывать от вас своего удовольствия — люблю драться с врагами рабочего класса. Мне приятно слушать, как беснуются лакеи империализма.

Выкрикивая эти отрывочные фразы, Хрущев неистово размахивал кулаками. Лицо его налилось кровью, набухли и выступили на лбу вены, глаза дико сверкали. Как записал американский журналист А. Верт, «казалось, он был вне себя от гнева, почти в истеричном состоянии, каким я никогда не видел его раньше».