Тысяча и одна ночь. Сказки Шахерезады. Самая полная версия

– О Ибн-Мансур, – продолжала она, – я знаю гораздо больше. Я знаю, что когда ты подал ему письмо, то он разорвал его на мелкие клочки и бросил их, сказав тебе: «О, Ибн-Мансур, какое бы желание ты ни имел, мы исполнили бы его, кроме желания, касающегося той, кто писал это письмо, так как этой ocoбе я отвечать не намерен». Ты вскочил со своего места, но он удержал тебя за полу платья и сказал тебе: «О, Ибн-Мансур, садись со мною, так как на сегодня ты мой гость, ешь, пей и веселись, и получи пятьсот червонцев». Ты сел с ним за стол, ел, пил и веселился, и весь вечер занимал его разговорами, а рабыня пришла и спела такую-то песню, после чего он упал без чувств.

После этого, о царь правоверных, я спросил ее: «Разве ты была с нами?»

– О Ибн-Мансур, – отвечала она, – неужели тебе незнакомы слова поэта:

Да, все сердца влюбленных обладают
Всегда такими зоркими глазами,
Что видят совершенно ясно то,
Чего простые зрители не видят.

– Но, Ибн-Мансур, – продолжала она, – ночь и день не сменяется без того, чтобы не принести какой-нибудь перемены. О Господь, которому я молюсь! – прибавила она, подняв глаза к небу. – Как Ты вселил в меня любовь к Юберу, сыну Омера, так всели в него любовь ко мне и перенеси чувство из моего сердца в его сердце!

После этого она дала мне сто червонцев за труды; я, взяв их, пошел к султану Эль-Башраха, вернувшемуся уже с охоты и, получив от него пенсию, возвратился в Багдад.

На следующий год я снова отправился за получением пенсии в Эль-Башрах, и султан уплатил ее мне. Собравшись уж в обратный путь, я вспомнил о девице Будур и подумал, что мне следовало бы сходить к ней и узнать, что было между нею и ее возлюбленным. Подойдя к дому, я увидал, что перед ним все чисто выметено и прибрано, всюду стоит прислуга. Я подумал, что девушка, вероятно, умерла от безнадежной любви и кто-нибудь из эмиров поселился у нее в доме. Вследствие этого я, не входя в дом, отправился к Юберу, сыну Омера-Эш-Шейбани, и нашел скамьи перед его домом разрушенными, и у дверей не встретил никого из прислуги. Вероятно, он умер, подумал я, и, остановившись у дверей дома, я заплакал и в следующих стихах высказал свое горе:

О, господин и повелитель мой,
Который прочь уехал от меня,
Вернись ко мне обратно, чтобы снова
Возобновились праздники мои,
И стою я в горе пред твоим жилищем,
Оплакивая горькими слезами
Твою мне недоступную теперь обитель,
Мучительной мои глаза больные
Теперь страдают судорожной дрожью.
У дома, где приют останков скорбных,
С глубокой грустью спрашиваю я:
«Где милостей и всех блогодушие.
Могу я раздавателя найти?» —
«Иди твоей дорогой, – отвечал он, —
Ведь все друзья покинули его,
И здесь внизу лишь похоронен прах!»
Да не лишит нас созерцанья
Всех их заслуг в полном протяжении,
И да не будет скрыта никогда
Та добродетель, что их украшает!

В то время как я обращался к дому в этих стихах, о царь правоверных, ко мне вышел черный раб и сказал:

– Замолчи, шейх! Зачем ты обращаешься к этому дому с такими стихами?

– Это было жилище моего закадычного друга.

– Кого? – спросил он, – Юбера, сына Омера-Эш-Шейбани.

– Да что же с ним могло случиться? – продолжал он. – Слава Богу, он еще пользуется своим состоянием и богатством, но только Господь наказал его любовью к девице Будур, и он так страдает от этой любви, что походит на опрокинутый большой утес. Когда ему хочется есть, то он не спрашивает у прислуги есть, а когда его томит жажда, то он не просит пить.

– Спроси у него для меня позволения войти к нему.

– Что же, господин мой, – отвечал раб, – спрашивать позволения у человека, который ничего не понимает?

– Все равно, – сказал я, – мне надо повидаться с ним.

Раб вошел в дом и затем вернулся за мною. Я вошел к нему и увидал его, как опрокинутый утес, не понимающего ни слов, ни знаков.

На мои слова он ничего не отвечал, но кто-то из прислуги его сказал мне:

– О господин мой, если ты знаешь какие-нибудь стихи, то прочти ему, только громкими голосом, и тогда он приподнимется, и вследствие этого я прочел следующие стихи: